Вкус любви - Эмма Беккер

— Потому что, если ты потеряешь сознание, — продолжает Месье, не глядя на меня, — у нас есть все необходимое, чтобы привести тебя в чувство.

— Я хорошо себя знаю: я не грохаюсь в обморок при виде крови.

— О, но сознание можно потерять по многим причинам. От боли, например, или от голода…

Не глядя на меня, он заносит свою широкую руку над столиком, колеблется между несколькими инструментами, затем продолжает свой пикантный список, и я уже догадываюсь, чем это закончится:

— От страха…

Я быстро опускаю взгляд, зардевшись под своей маской. Осмелится ли он? Или не осмелится?

— От удовольствия…

Я с силой кусаю изнутри щеки, и во рту тут же появляется привкус крови.

— От сильного волнения тоже.

Большие серые глаза ощупывают мое тело и бесстыдно впиваются в мои глаза.

— Но априори четких различий между потерей сознания и обмороком нет.

Я с трудом вырываюсь из этих безмолвных объятий, завороженная риском, на который идет Месье, используя извращенные слова из моих сообщений. Подозреваю, что он улыбается под маской, затем возвращается к своей работе, тогда как мое сердце продолжает бешено колотиться. За это утро я уже раз двадцать была на грани инфаркта.

Он не доверяет медсестрам накладывать швы из стремления к совершенству и делает это сам, словно шьет кружева, с той же женской сосредоточенностью и суровостью.

— Только представь, насколько важен на лице нос. До какой степени он подчеркивает его. Размер и эстетичность шрама имеют огромное значение.

Месье употребил слово «эстетичность» там, где другие сказали бы «вид»: этот нюанс возвращает меня на день назад, в маленькую голубую комнату. Он ласкал мои бедра, и несколько минут спустя я заметила, что на мою обнаженную кожу упал солнечный луч, сделав видимыми все изъяны. Но, как ни странно, меня это совершенно не волновало. Мне было так хорошо. Я улыбнулась.

— Смотришь на мои растяжки?

И Месье на полном серьезе прошептал мне в шею:

— Так красиво, у тебя есть полоски. Как у тигренка.

Когда он кладет инструменты, медсестра напоминает ему о предстоящем обходе больных этажом ниже. Мы снова идем в лифт, напряжение становится нестерпимым. Он еще даже не дотронулся до меня, а я уже чувствую, какой он твердый рядом со мной, и это желание станет настоятельным лишь через несколько часов, когда я уйду и начну посылать ему сообщения, подобно мерзкой маленькой соблазнительнице. Я пьянею от его теплого дыхания с ароматом кофе. На первом этаже, когда еще прижимаюсь к нему, Месье приходит в отчаяние: «Ну и как я буду работать, можешь мне сказать?».

Риторический вопрос, на который он отвечает долгим вздохом, глядя на меня ласкающим взглядом.

Я жду его, сидя в раздевалке, уставившись в пустоту, когда начинает вибрировать мой мобильный. Сообщение от Месье: «Ты мне нравишься!»

(Дело в том, что, хотя та одежда мне совершенно не идет, под ней я абсолютно голая. Когда Месье это понял, он чуть с ума не сошел.)

Воодушевившись мыслью «в клинике он со мной ничего не сделает, что бы я ни сказала», я отвечаю нечто непристойное — и тут же об этом жалею. Я боюсь увидеть Месье, однако он появляется с невозмутимым видом доктора, вернувшегося после обхода больных. Но на самом деле внутри тлеет огонь: этот мужчина спокойно оперирует или занимается другими делами, требующими концентрации внимания, думая о чудовищных вещах (к которым я имею прямое отношение). Я даже боюсь себе представить, что со мной было бы, если бы вдруг, словно по мановению волшебной палочки, исчезли все эти люди из клиники. В последнем сообщении я назвала его старым развратником. В лифте Месье делает вид, что сердится, не увидев нежности в моих псевдоругательствах.

— Эта история плохо кончится, — ворчит он, ущипнув меня за соски под блузой. — В следующий раз, когда ты окажешься в моем распоряжении, я отшлепаю тебя по попе.

После шлепков Месье я две недели хожу с синими отпечатками его пальцев, придумывая байки для моего нежного наивного Андреа (упала с лестницы — это классика). Но до того еще далеко, а узкий коридор, как опасное испытание, уже перед нами. Я заранее хихикаю, представляя, как будут торчать мои соски сквозь тонкую ткань блузы перед всеми этими людьми. Месье непонятным для меня образом умудряется заставить их забыть о своей бесстыдной эрекции.

И вот перед нами снова великий профессор, осматривающий живот другого больного. Я забрасываю его вопросами, которые, надеюсь, звучат связно: к моему великому восхищению, Месье охотно отвечает на них, не переставая что-то вскрывать, раздвигать, отрезать или прижигать. В его голосе нет ни следа от той атавистической надменности, что присутствует у других хирургов, более молодых, чем он, которые разговаривали со мной, никогда ничего не объясняя, и удостаивали меня ответом лишь для того, чтобы подчеркнуть разделяющую нас пропасть.

Во вторник утром он показал мне, как ставят грудные протезы, лаская меня по-особому, и я чувствовала себя окруженной заботой, но в то же время казалась себе манекеном, который щупают перед аудиторией, заполненной студентами-медиками. Одним словом, восхитительные ощущения.

В основном зале операционного блока анестезиологи готовят к операции следующую пациентку Месье.

— Иди сюда, посмотри, это того стоит, — говорит мне он, чувствуя, что я вот-вот потеряю интерес к происходящему.

Я стараюсь быть как можно более незаметной, пристроившись в уголке возле пациентки — хныкающей женщины. Анестезиолог, которая мне знакома, — я уверена в этом на сто процентов — вводит иглу в белую кожу внутренней стороны руки, обволакивая больную взглядом, в котором сквозит вежливое сочувствие медиков.

— Неужели анестезия настолько болезненна? — спрашиваю я ее, пока санитары отвозят кровать в операционную, где Месье шутит со своей пациенткой.

За нее, разумеется, отвечает доктор Симон (я вспомнила — держалась за ее ногу, когда Филипп делал липосакцию какой-то огромной женщине! Изабель Симон! Боже мой!).

И пока она дипломатично объясняет мне, что эта пациентка — просто актриса, я не решаюсь смотреть на нее из-под своей маски, как это делают нормальные люди при общении, и опускаю глаза. За время моего пребывания в операционной я поняла, насколько красноречивым может быть взгляд, если скрыта остальная часть лица. Доказательство тому увидела в ее морщинках вокруг глаз, когда она улыбнулась. Возможно, у нее такая же хорошая память, как у меня, — тогда я пропала. Не удивлюсь, если она уже бывала в гостях у моего дяди, поскольку он обычно не соблюдает протокол и приглашает на воскресные ужины самых разных людей. Я не могу понять, разоблачила она меня или нет, пока она просто наблюдает за передвижениями остальных, разговаривая со мной. Но в те моменты, когда наши взгляды пересекаются, я вижу в ее глазах сомнение: на какую-то долю секунды она готова попросить меня напомнить ей мое имя (для нее представляет интригу, кто я и почему здесь, и это она никак не может разгадать). Затем Месье громко, тоном отца, разыскивающего свою малютку в огромном супермаркете, интересуется, куда же я подевалась.