Сад Финци-Контини - Джорджо Бассани

— Разве так делают? — возмущалась она. — При счете четыре — два во втором сете парного турнира важных соревнований вдруг закричать «Альт!», выйти на поле, поднять руки и объявить, что матч прерывается из-за наступившей темноты и будет продолжен завтра днем.

Это было нечестно со стороны маркиза, все это прекрасно поняли. Сама Адриана видела, как он оживленно разговаривал с этим отвратительным Джино Кариани, секретарем фашистской группы (они отошли немного в сторону, к раздевалкам). Этот самый Кариани, наверное, чтобы меньше бросаться в глаза, стоял, повернувшись спиной к полю, как будто говоря: «Играйте, играйте, это вас не касается!». Ей достаточно было одного взгляда на лицо маркиза, который открывал калитку, ведущую на корт: лицо, на котором был страх, да, именно страх, — чтобы понять, что наступление темноты только предлог, отговорка. Во всяком случае, можно было усомниться, правда? О прерванной партии больше и не говорили, поскольку и Бруно на следующее утро получил точно такое же письмо, как и я. Что и следовало доказать. А она, Адриана, была так возмущена всем этим делом, поскольку смешивать спорт и политику — дурной тон, так негодовала, что поклялась, что ноги ее больше не будет в клубе. Что они имеют против Бруно? Если у них что-то есть против него, то они могли бы и не записывать его на турнир. Могли бы честно сказать ему: «Поскольку дело обстоит так и так, нам очень жаль, но мы не можем допустить тебя к участию в турнире». Но уж раз турнир начался, более того, почти закончился, и Бруно был на волосок от выигрыша, они, конечно, не должны были так вести себя.

— Четыре — два! Какое свинство! Это свинство, достойное каких-нибудь зулусов, а не цивилизованных и образованных людей! — Адриана Трентини говорила быстро, все больше и больше горячась, Бруно тоже вставлял в разговор некоторые замечания.

По его мнению, партию прервали по вине Кариани, а от него, как все мы знаем, другого и ожидать не приходится. Ведь совершенно очевидно: этот недомерок, с чахоточной узкой грудью, как коленка у воробья, с того самого момента как вступил в фашистскую организацию, только и мечтал, что о карьере и поэтому никогда не упускал случая ни на людях, ни приватно угодить секретарю местного отделения партии (разве я не видел в кафе делла Борса, что хотя и не часто, но ему удавалось оказаться за столиком старых прохиндеев из «Бомбамано»? Он весь раздувался, у него вырывались чудовищные ругательства, еще больше чудовищные, чем он сам, но стоило только консулу Болоньези или Шагуре, или еще кому-то из иерархов группы повысить голос, как он тут же поджимал хвост и был готов, чтобы вернуть утраченную милость, выполнять любые самые унизительные поручения: бежать к продавцу сигарет, который стоит под колоннами городского театра, за пачкой «Джубек» для секретаря партии или звонить домой Шагуре, чтобы предупредить его жену, бывшую прачку, о возвращении великого деятеля, или еще что-нибудь подобное). Такой червяк, конечно, не упустит возможности выслужиться лишний раз перед федерацией! Маркиз Барбичинти — это маркиз Барбичинти: несомненно, достойный человек, но уж очень несамостоятельный и совсем не герой. Если его и держат на посту президента теннисного клуба, то только потому, что он умеет достойно вести себя, или ради его имени, которое им кажется Бог весть какой приманкой для дураков. Кариани легко запугал нашего беднягу маркиза. Может, он ему сказал: «А завтра? Вы подумали, милый мой маркиз, что будет завтра, когда партийный секретарь придет на ежегодный бал, а вы будете в его присутствии награждать этого… Латтеса серебряным кубком и приветствовать его соответствующим римским жестом? Я, например, предвижу огромный скандал. И потом неприятности, невиданные неприятности. На вашем месте я бы, поскольку темнеет, не задумываясь, прервал партию». Ничего другого и не надо было, чтобы заставить его сделать тот нелепый жест, и он его сделал.

Не успели Адриана и Бруно ввести меня в курс всех этих событий (Адриана выбрала минуту и представила меня чужому молодому человеку: это был некто Малнате, Джампьеро Малнате из Милана, свежеиспеченный химик с одного завода по производству синтетического каучука и промышленной зоне), как ворота наконец открылись. На пороге появился человек лет шестидесяти, полный, невысокий, с коротко подстриженными седыми полосами, которые под послеполуденным солнцем, пробивавшимся через открытую дверь, отсвечивали металлическим блеском; усы у него тоже были короткие и седые, а нос мясистый и сиреневатый, он немного был похож на Гитлера, пришло мне в голову, с этими усами и носом. Это был он, старик Перотти, садовник, кучер, шофер, привратник, в общем все на свете, как сказала Миколь. Он совсем не изменился со времен гимназии Гварини, когда, сидя на козлах, бесстрастно ждал, пока темный, мрачный вестибюль, который поглотил его улыбающихся маленьких господ, наконец не вернет их, таких же улыбающихся, уверенных в себе; они подойдут к экипажу, сверкающему хрустальными стеклами, краской, никелем, украшенному бархатом и ценным деревом, за целостность и безопасность которого он нес полную ответственность. Его маленькие серые глазки, пронзительные, искрящиеся живой крестьянской смекалкой, свойственной венецианцам, добродушно смеялись из-под густых, почти черных бровей — совсем как тогда. Но над кем? Над нами, которые добрых десять минут ждали под дверью? Или над самим собой, представшим перед нами в полосатом пиджаке и в белых перчатках, совсем новеньких, надетых, должно быть, специально по случаю?

Мы вошли, и тотчас, как только Перотти захлопнул за нами ворота, нас встретил громкий лай Джора, пятнистого черно-белого дога. Он бежал нам навстречу по аллее, ведущей к дому, и вид у него был совсем не угрожающий. Но Бруно и Адриана сразу же замолчали.

— Он не кусается? — испуганно спросила Адриана.

— Не беспокойтесь, синьорина, — ответил Перотти, — как он может кусаться теми тремя зубами, которые у него остались? Он только и может, что кашку жевать..

И пока состарившийся Джор стоял в скульптурной позе посредине аллеи и смотрел на нас бесстрастными ледяными глазами, одним темным, а другим голубым, Перотти извинялся. Ему очень жаль, что он заставил нас ждать так долго, сказал он. Но он не виноват. Просто электричество все время отключается (хорошо еще, что синьорина Миколь это заметила и сразу послала его посмотреть, не пришли ли мы), а идти ему до ворот далеко, с полкилометра. На велосипеде он так и не научился ездить, но если синьорина Миколь что-то задумала…

Он вздохнул, поднял глаза к небу, улыбнулся, кто знает, почему, еще один раз, показав ровный ряд крепких зубов (не то что у дога), и указал нам рукой на аллею, которая метров через сто упиралась в заросли индийского тростника. Даже на велосипедах мы доедем до дома только за три-четыре минуты.

III

Нам действительно очень повезло с погодой. Дней на десять-двенадцать она как бы застыла, воздух был неподвижен, кристально прозрачен. Было так тепло, как бывает иногда у нас ранней осенью. В парке было совсем, как летом. Кто хотел, играл в теннис до половины шестого, не боясь сырости, которая с приближением ноября стала уже такой ощутимой, что могла повредить струны ракеток. В этот час, естественно, на корте уже почти ничего не было видно. Однако свет, который еще золотил заросшие травой склоны стены Ангелов, на которых было много людей, особенно в воскресные дни: ребята, гонявшие мяч, няни с колясками, занятые вязанием, солдаты, получившие увольнительную, влюбленные парочки, искавшие уединения; этот последний свет дня заставлял продолжать игру, лениво перебрасываясь мячом, даже если уже становилось почти темно. День все не кончался, хотелось продлить его еще немного.