Мораторий на крови - Марк Фурман

Дождавшись окончания выпуска, редактор в который раз набрал телефон Фальковского. Не услышав ответа, позвонил по мобильному Исаеву. Теперь, к вечеру, он обрел уверенность в том, что материалы по комиссии и мораторию с подробным комментарием должен подготовить Фальковский, и никто иной. Пусть отец, потерявший красавицу дочь, напишет откровенно и прямо, что он думает о президентском указе. И какой бы то ни было правке, его редакторским исправлениям эта публикация не подлежит.

Через два дня после расстрела Милославского секретарь Нина Бойко положила перед Папушей голубоватую пластиковую папку.

— Тут, Федор Ильич, откровения этого маньяка. Распечатала, как велели. Занятный дневничок получился, мог бы и на книгу ужасов потянуть. Этакий бестселлер с насилием, садизмом, сексом и убийствами, такие сейчас в моде.

— Почитаю при случае. И сама, Нинель, понимаешь, без распространения.

— Обижаешь, Федя. — Нередко Нина наедине с ним, на правах любовницы, переходила с начальником тюрьмы на «ты». — Все в компьютере, под паролем. Кроме меня, никто не прочтет.

— Так, говоришь, читала?

— По ходу, не особо вникая, — игриво взглянув Папуше в глаза, Нина усмехнулась. — А писать он умеет, даже очень ничего, местами зажигает.

— Чувствую, ты запала на него.

— Убийцы уж точно не в моем вкусе. Думаю, действуй он иначе, без насилия, бабы бы сами за ним табуном ходили.

— Не стоит вдаваться в подробности, — Папуша оборвал разговор. — Пока свободна и, будь любезна, принеси чаю.

Взяв поднос с чаем, нарезанным лимоном и сушками, Папуша прошел в находящуюся позади кабинета комнату для отдыха. Расположившись на удобном, черной кожи диване, он открыл папку с перепечатанным текстом, переложив на журнальный столик изрядно потрепанную тетрадь Милославского.

Сделав несколько глотков чая, похрустывая сушками, он перевернул страницу, разглядывая рисунок обнаженного парня с рельефной мускулатурой. Тот был изображен в полный рост, с крестиком на груди. Стоя вполоборота, он наблюдал за выглядывающей из-за дерева обнаженной девушкой, голову которой украшали спускающиеся до плеч волнистые волосы. Под рисунком значилась внушительная буква «Я», подразумевавшая самого Милославского, ниже — размашистая подпись владельца тетради. За рисунком пошел текст. Бегло просмотрев прочитанное ранее, Папуша продолжил чтение.

«…В Питере все продолжилось. У сестры матери, тети Лизы, одинокой стареющей вдовы, после смерти мужа на первом месте была работа. На Ленинградском радио она была самым опытным звукорежиссером, трудилась там с утра до позднего вечера. Бродить вдоль и поперек по городу, где многое было известно, включая знаменитые музеи, не хотелось, и теткина дача под Комаровом стала моей берлогой.

Просыпался я поздно, не раньше полудня. Что-то ел, потом уходил на пруд, где плавал, загорал и читал эротическую литературу. Вечером обходил местное кладбище с множеством старинных надгробий, потом шел к электричке. Было любопытно наблюдать за отъезжающими и приезжающими из Питера, особенно мое внимание привлекали девушки, молодые женщины. Однако подойти к ним, разговориться, познакомиться я не решался.

Через неделю, после житья в Комарове, я, как обычно, пошел к электричке. К вечеру небо покрылось тучами, дневная жара спала. Я понаблюдал за толпой людей, вывалившейся из вагонов. Ничего нового, будничный летний вечер, когда все, приехавшие из Питера, торопятся на дачи. Потом привычно свернул к кладбищу, и тут, метрах в сорока впереди себя, заметил мелькнувшую между деревьями женскую фигуру.

Что-то необъяснимое толкнуло меня вперед. Я ощутил прилив крови к голове, лицо покраснело, руки и ноги, казалось, налились сверхъестественной силой. Ускорив шаг, стараясь тише ступать, приблизился к незнакомке. Она уже шла среди могил, остановившись у выкрашенной светло-голубой краской железной оградки.

Открыв дверцу, с букетом цветов незнакомка склонилась над надгробием из темного мрамора. Через мгновение я сзади набросился на нее. Дальнейшее помню смутно. Развернув девушку к себе, сдавил шею, стал срывать с нее одежду. Она выпустила букет, вскрикнула, судорожно задышала. Я сдавил шею сильнее, сорванные трусы засунул ей в рот. Впился зубами ей в груди, одну, другую. Себя уже не контролировал, лишь овладев незнакомкой, увидел, что она мертва. Тогда я затащил тело под кусты за оградой и покинул кладбище с противоположной стороны…

Искупавшись в пруду, вернулся домой, что-то поел, выпил водки и сразу уснул. Прошло два дня. Я вновь почувствовал неодолимое желание овладеть женщиной, но на кладбище не пошел. Все это время по Комарову только и ходили разговоры об убитой и изнасилованной Анастасии Балязиной, в принесенной тетей Лизой городской газете я увидел ее фотографию…»

«Откровенно и волнующе этот маньяк пишет, — подумал Папуша. — Тут куда живописнее, чем в официальных протоколах его допросов, уголовном деле». Адреналин рванулся в кровь начальника централа, внезапно накатившее желание охватило его. Папуша открыл холодильник, достал початую бутылку коньяка, отрезал кусок грудинки. Залпом выпив почти полный стакан, жадно смакуя мясо, продолжил чтение.

«…На третий день, тоже вечером, я дошел пешком до соседней станции, находившейся в пяти километрах от Комарова. С собой у меня были лишь кошелек да четвертинка водки, которую хотел выпить по дороге, уже приближаясь к местному кладбищу. Дойдя до него, обошел, не встретив ни души. В разочаровании, все-таки желая вновь углядеть кого-то из женщин, побрел к электричке. Сидя на скамейке перрона, открыл бутылку, сделал несколько глотков. Тут мимо меня прошли три девушки, я сразу обратил на них внимание. Электричка уже показалась из-за поворота, девушки начали прощаться. Я загадал, если самая видная из них — невысокая стройная блондинка — останется, пойду за ней. Вот мелькнул последний вагон, перрон почти опустел. Я заметил, что моя избранница действительно провожала подруг. Вновь, как пару дней назад, ощутив прилив сил, пошел за девушкой, спросил закурить, потом предложил ей выпить. Она назвалась Таисией.

«Редкое, несовременное имя», — подумал я. Так, смеясь и болтая, мы дошли до какого-то строящегося здания, зашли внутрь, где и допили водку. Когда я захотел овладеть Таисией, она как-то легко согласилась. И тут вновь, одновременно с желанием, мною, клянусь, сверх моей воли овладело стремление к насилию, причинению боли. Я знал, вернее, читал, в том числе у Фрейда, что такое садизм в отношениях между мужчиной и женщиной, но не предполагал, что насилие уже прочно вошло в мою плоть и кровь.

…Уже овладев не оказавшей никакого сопротивления Таисией, я до боли и криков кусал ее, потом задушил, затолкал тело в бочку с каким-то раствором, прикрыл доской. Дома, перед сном, обдумывая случившееся, пришел к мысли, что поступил правильно, ибо все женщины, девушки, словом, весь слабый пол, изготовлены из одного теста, и ни одной нельзя верить.

Наверное, во мне заговорило, взбродило, как застоявшееся вино, чувство мщения всем женщинам за предательство Анни и Юльки Гречко. Подумав, что свершенное мной стало возможным в Комарове, где я был предоставлен самому себе, на следующий день после второго убийства решил уехать от тетки домой в Тригорск. Тетя Лиза даже обиделась, ей я объяснил свой скорый отъезд необходимостью отработать неделю в театре, отправлявшемся на гастроли…»