Мораторий на крови - Марк Фурман

Время словно остановилось. Милославский не появлялся, с завтраком тоже запаздывали. Подойдя к двери, он расслышал чьи-то шаги, неясный отзвук голосов. Дамзаев понял, что за стенами камеры что-то происходит. И куда пропал сокамерник? А может, высшая мера уже приведена в исполнение и его расстреляли?

Чувство страха усилилось. Дамзаев вновь лег на нары, судорожно подтянул ноги к животу. В сознании мелькнуло заслонившее небо пламя взрыва, он, словно это случилось вчера, увидел покореженный горящий автобус, из которого слышались людские крики. Ужас от содеянного словно жесткой петлей сдавил горло террориста; покрывшись холодным потом, он часто задышал. Парализуя сознание и волю, сдавило сердце.

Более всего запомнился надувной детский шар желтого цвета, мелькнувший перед глазами. Большой шар, зажатый в окровавленной ладошке лежащей на асфальте девочки….

Внезапно он ощутил прилив жара, в висках застучало, перед глазами возникла красная пелена. Чувство страха сменилось ощущением смерти. Издав хриплый звериный стон, зэк потерял сознание.

Очнулся Дамзаев от резкого запаха нашатыря. Едва открыл глаза, как увидел прямо перед собой лицо тюремного врача Пирожкова.

— Похоже на гипертонический криз. — Стоявший рядом с Пирожковым фельдшер ослабил манжету на левом плече. — Сейчас 190 на 120, с утра могло быть и повыше.

— Дай ему таблетку капотена, проколи магнезией с папаверином, налей валерьянки. В медчасть переводить не будем, пусть отлеживается в камере, — распорядился Пирожков.

— А пока поешь, давай вставай. — Надзиратель протянул Дамзаеву ложку, которую извлек из стоявшей на тумбочке миски. — Подъем, повезло тебе, завтрак и обед в одном флаконе.

Чувство страха, оказавшееся сильнее голода, вновь охватило террориста.

— А сосед мой где? — не дотронувшись до еды, выдавил он из себя. — Где мой сосед, начальник?

— Вот так забота… Твоего приятеля перевели в одиночную камеру. И вообще пора бы знать, что таким, как вы, смертникам положены одиночки. Будешь буянить, задавать вопросы, мигом надену наручники, — пригрозил надзиратель. — Ешь давай, чтоб через двадцать минут все было чисто, и посуду помой.

Уже в коридоре, заперев камеру, он сказал доктору:

— Заметьте, Григорий Александрович, он как волк флажками обложен, чует недоброе. И о Милославском неспроста спрашивает. Знать не знает, а нутром чует, что того уже нет на свете.

— Не грех было бы и этого отморозка заодно убрать. Но теперь уж поздно, жаль, впервые оплошал Пелипенко. Переживает, знаешь, и я заодно с ним. — Пирожков сунул в рот какую-то таблетку. — Поди знай, что у маньяка окажется толстый, как танковая броня, череп, и подоспеет этот, метеором свалившийся с неба, будь он неладен, мораторий…

За время, что звучала диктофонная запись заседания комиссии по помилованию, Фальковский старался слушать особенно внимательно. Но мысли о погибшей дочери отвлекали его. Порой перед глазами возникала Аня. Внешне ему казалось, что это не его родная дочь, которую он обожал с детства, а словно другая девушка, лишь похожая на нее, ушедшая из мира и как бы возникшая из небытия, под нежным светящимся флером, окутавшим стройную фигурку.

…Вот Аня — девочка, школьница с забавными палочками-косичками. Потом студентка, на практике в их редакции, наконец повзрослевшая, превратившаяся в видную черноволосую красавицу, выпускницу последнего курса филфака, уже подготовившая к защите дипломную работу «Советская журналистика в первые годы войны (1941–1942 гг.)» и опубликовавшая в «Вечернем Тригорске» несколько весьма примечательных статей.

Но Фальковский, как ни старался, не мог припомнить в деталях лицо дочери, хотя пытался это сделать неоднократно. И всегда перед ним возникали, казалось, в безмолвном немом укоре, ее большие, чуть раскосые, под широко распахнутыми ресницами, серые глаза…

Дрогнувшей рукой он выбил из пачки сигарету.

— Будь по-твоему, Илья, согласен на статью при одном условии. Она моя и редакционной правке не подлежит…

— Принимается. — Калистратов придвинул к Анатолию диктофон. — Дослушай до конца и за дело. Нам же пора и по домам, время позднее, машина ждет.

— Я, пожалуй, останусь тут, вздремну у себя пару часиков, с утра возьмусь за работу. — Фальковский полуобнял Калистратова. — Если Ира тебе позвонит, скажи, мол, срочное задание. Без подробностей, и не говори, о чем буду писать.

Захватив диктофон и пачку газет, он вышел из редакторского кабинета.

⁂

До конца прослушав диктофонную запись, сделанную Калистратовым, Анатолий Фальковский перебрался в свой кабинет, уснув на продавленном не одним поколением журналистов поскрипывающем диване. События минувшего дня сделали свое дело: Анатолий спал крепко, без сновидений. К шести утра он проснулся, сполоснув лицо водой из графина, сел к компьютеру. Несмотря на вчерашний напряженный день, голова почти не болела, ощущалась лишь небольшая вялость. Он включил чайник, нажал кнопку компьютера. Обжигаясь, выпил чашку горячего кофе с завалявшейся в ящике стола конфетой.

Глядя на мерцающий экран с заставкой вулкана Фудзияма, возвышающегося средь голубого простора и дымящегося, подобно заядлому курильщику, раскуривающему свою трубку, журналист ощутил накативший прилив сил. План статьи созрел, оставалось ее написать.

Через три часа черновой вариант с коротким, как выстрел, названием «Всегда ли надо миловать?» был готов. Оставалось написать редакционный комментарий, но прежде надо было сделать пару звонков. И первым, несмотря на ранний час, стал разговор с председателем областной комиссии по помилованию Алексеем Комиссаровым.

Юрий Лаврик, отлично выспавшись и позавтракав в гостиничном буфете, оставил машину за квартал от тюрьмы, пешком направившись к централу. Влажный от утреннего дождя асфальт дышал свежестью, встречные женщины бросали взгляды на атлетически сложенного мужчину, и, окрыленный заданием Корчагина, не исключено и самого президента, полный энергии подполковник ФСБ был готов к его исполнению.

В газетном киоске он купил местные и центральные газеты, свернул в узкий переулок и, пройдя вдоль мрачновато-серой бетонной ограды, оказался перед воротами централа. Нажав кнопку наружного звонка, Лаврик вошел в коридор контрольно-пропускного пункта. Какое-то время ушло на проверку документов, сообщение дежурного контролера КПП начальству. Лаврика провели в приемную начальника централа, где представившаяся Ниной Николаевной секретарь попросила его дождаться окончания утренней оперативки.

Подполковник взялся за газеты, тотчас углядев в номере «Вечернего Тригорска» материал с комментарием о моратории. Начав читать, он почти дошел до середины статьи, когда из кабинета стали выходить сотрудники централа. Оперативка закончилась.

Пройдя к начальнику централа, поздоровавшись и предъявив служебное удостоверение, Лаврик сел напротив Папуши, оглядел кабинет. Внешне все, как положено у руководителя режимного учреждения. На должной высоте портрет президента Кедрова над столом, справа на тумбочке бронзовый бюст Феликса Дзержинского с его по-чекистски полуприкрытыми глазами. Выше, за закрытой зеленоватой шторой, угадывался план тюрьмы. В шкафу за стеклом поблескивала внушительная коллекция спортивных кубков, на стене напротив — стенд с фотографиями, отражающими жизнь учреждения.