Не первое лирическое отступление от правил - Андрей Макаревич

В общем, я поехал на охоту к своим друзьям в Белоруссию — там есть совершенно дивные места. Мы приехали на берег озера уже к вечеру и поставили лагерь. Был самый разгар бабьего лета, вечер выдался тишайший, и я решил пойти в ночь — меня вообще в такие моменты охватывает детское нетерпение. Ночная охота отличается тем, что в руке у тебя фонарь. Поскольку во второй руке у тебя ружье, а третьей руки природой не предусмотрено, это делает ночную охоту несколько более сложной, но и более интересной. Я быстро оделся, мой минский товарищ дал мне свой фонарь — большой, тяжелый и, как я понимаю, дорогущий, — и я ушел в воду. Это любимый момент охоты — занавес поднимается, и дальше в любую секунду возможно все. Ночь была темной и абсолютно безветренной — тишина, черная поверхность озера как стекло, и только иногда плюхнет где-то невидимая рыба. Я, стараясь не шуметь, продрался сквозь камыш к открытой воде — дальше начиналась глубина — включил фонарь и тихо поплыл вдоль кромки. Мелкая рыба ночью, как правило, спит — окуньки и щурята развешаны в зарослях водорослей, как елочные игрушки, — крупная охотится. Я тоже крупная рыба, я вышел на тропу. Вперед!

Минут через сорок я чуть не влетел в браконьерскую сеть — она стояла перпендикулярно кромке камыша и уходила в темноту. Меня спасло то, что плыл я очень медленно. Сеть была из тоненькой прозрачной лески — еле поблескивала в луче света, и заметить ее было трудно. Поблагодарив Всевышнего и сделав в голове отметку — тут вот у нас сеть, — я обогнул ее большим полукругом и двинулся дальше. Еще минут через пятнадцать я подбил большого угря — килограмма на два: он проплывал прямо подо мной, я выстрелил наудачу и попал. Те, кто помнит, как выглядит угорь — длинная и довольно тонкая тварь, — понимают, что это был удачный выстрел. Следующие пятнадцать минут я отчаянно пытался переместить угря с гарпуна на кукан и понял, что это невозможно — невероятно сильная и скользкая гадина крутилась на гарпуне, кусалась, и я боялся упустить ее и остаться без добычи. В общем, я решил плыть обратно, держа фонарь, ружье и гарпун с угрем в руках. К тому же вода оказалась холоднее, чем я предполагал, и я начал подмерзать. Я развернулся и поплыл обратно — уже быстро. И через некоторое время, повторяя про себя: «Где-то тут должна быть сеть», я въехал в нее на полном ходу.

Невидимая, но на редкость прочная леска облепила меня, как паутина муху, и любое мое движение только усугубляло ситуацию — это я понял сразу. Угорь, решив, что это его последний шанс, забился с новой силой, запутывая меня окончательно. Я вспомнил рассказ Астафьева «Царь-рыба», и на минуту мне стало смешно. Потом смех прошел. Нож у охотника располагается в ножнах на левой голени, но ни подтянуть ногу к руке, ни дотянуться рукой до ноги я не мог — не хватало каких-то сантиметров. Видимо, тех же сантиметров не хватало для того, чтобы ноги хотя бы кончиками ласт уперлись в дно — я болтался в сети, и вытягивать голову вверх, чтобы глотнуть воздуха через трубку, с каждым разом становилось труднее. В этот момент я совершил непростительную ошибку — я расстегнул пояс с грузами, надеясь от него освободиться — и восемь килограммов свинца повисли у меня на ногах. Через минуту я понял, что начал прихлебывать воду. Это очень плохо — когда с каждым вдохом начинаешь прихлебывать воду. Больше и больше.

Интересно, что голова все это время работала спокойно и приоритеты в ней были расставлены четко: бросить фонарь? Нельзя — чужой и очень дорогой. Бросить ружье с угрем? Да вы с ума сошли — любимое ружье и такая добыча! Сам я со своей еще достаточно молодой жизнью располагался в этой иерархии на третьем месте — и никаких вопросов на тот момент это не вызывало. В общем, еще минут через тридцать мне удалось непостижимым образом стряхнуть ласту с левой ноги, после чего я подтянул вверх колено, достал наконец нож и изрубил чертову сеть в клочья. После чего, отдышавшись и даже не пытаясь найти утонувшую ласту, я двинулся в сторону дома, прижимая к груди притихшего угря, любимое ружье и чужой дорогой фонарь. Вы когда-нибудь пробовали плыть по прямой в полной темноте и с одной ластой на правой ноге? Это практически невозможно. Обратная дорога заняла, наверно, часа два.

Ну что вам еще сказать? На берегу мы много смеялись: что подумает браконьер, найдя в остатках сети ласту Макаревича, — ушел? Из угря сделали шашлык (это безумно вкусно, потом расскажу, как это готовится) и употребили его с водкой. А потом рассвело, и мы пошли на охоту.

Вот такая история. Ах, вы не про эту сеть? Вы про всемирную?

Когда начинаешь думать о своем восприятии Москвы — мысль неизбежно скатывается к воспоминаниям о Москве. Нет — к вспоминаниям Москвы. И чем глубже ты ныряешь в прошлое, тем они ярче. Это свойство возраста, или просто дело в том, что раньше ты ходил по ней, бежал в школу а потом в институт, спускался в метро, трясся в троллейбусе, ловил такси… Да чего там — жил в Москве, в самом центре, вдыхал ее запахи. Уже много лет я живу за городом, а по Москве передвигаюсь на машине — от одного дела к другому. Вечером друзья покажут очередной новый ресторан — отличный! Открывают и открывают. Москва очень изменилась. И запахи ее стали другие. И она мне по-прежнему очень нравится. Только вот вряд ли я буду эту Москву вспоминать. Потому что она — здесь, независимо от того, где я. А той — уже нет.

Недавно приезжал мой товарищ-архитектор, живет в Америке уже четверть века и в Москву вернулся за это время впервые. Я бросился ему показывать (местами — с гордостью!), как все изменилось, а он расстроился оттого, что почти ничего не узнает. И здесь ведь дело не в том, какая Москва лучше, правда?

Вы помните старые московские окна? Деревянная, когда-то белая, скорее всего, еще дореволюционная рама в трещинках и шелухе краски. Очень грязное стекло (мыли два раза в год, а чаще один — весной). Закрашенные этой же краской и потому застывшие намертво шпингалеты: хочешь открыть — постучи молотком. Между рамами лежит валик из ваты, можно украсить звездочками из фольги — Новый год. Эта красота лежала у всех зиму напролет — может, заодно для тепла? А изнутри и первая, и вторая рама — вернее, щели в ней — заклеивались полосками бумаги на крахмальном клейстере. Оставалась только форточка — как люк в подводной лодке. Обычно она плохо закрывалась, и из нее дуло. На широком подоконнике — банки: огурцы, варенье, лечо. На лечо — страшное заклинание: «Имам Баялды». Какие такие баялды? Подоконник — холодное место. За окном — Волхонка, звенит, дребезжа, трамвай (банки отзываются дрожью), курит, поеживаясь, у дверей старый парикмахер Абрамсон, меня водят к нему стричься — вам польку или полубокс? Пятнадцать копеек, пожалуйста! На кухне идет большая стирка с кипячением, доносится запах пара и тряпок, переругиваются соседки. В радиотрансляции — «Театр у микрофона». «Кремлевские куранты».

Это было вчера.

А вот сейчас я очень спешу — дорога рассчитана до минуты, но накануне мы репетировали до поздней ночи, а потом еще пили портвейн под загадочным номером 33 и до умопомрачения спорили, сколько голосов звучит в битловской «When I Get Home»: три или четыре? Сережке Кавагое вечно мерещатся несуществующие голоса, и он страшный спорщик. В общем, поспать удалось часа два, и сейчас надо быстро перебежать Комсомольский проспект (ночью выпал снег, и машины уже превратили его в кашу цвета кофе с молоком), скатиться бегом по эскалатору метро «Фрунзенская», втиснуться в поезд (интервал между поездами полторы минуты. Интересно, как сейчас?), продремать двенадцать минут до «Дзержинской» (ты так плотно зажат гражданами, что упасть не получится, спи — не спи), теперь вверх по эскалатору (бегом!), сразу направо в Детский мир — через него короче, прямо насквозь, в это время в нем еще нет толпы, выскакиваешь, утыкаешься в двери ЦДРИ, налево, направо — и ты уже на улице Жданова, перебегаешь Кузнецкий мост, еще сто метров — и вот слева за оградой твой родной Архитектурный, фасад с изразцами, немножко пряник. Интересно, когда знаешь, что все равно опоздал — зачем бежишь? Никогда не мог себе этого объяснить.