Рогора. Пламя войны - Даниил Калинин

Удар тяжелого клинка сверху вниз – ухожу в сторону, одновременно выставив блок сверху. И тут же рублю в ответ справа налево, наискось, но фрязь успевает принять мою атаку на клинок. Левой хватаю противника за сжимающую рукоять кисть и, дернув ее на себя, тяжелым ударом правой стопы в голень выбиваю опорную ногу. Враг теряет равновесие, проваливаясь вперед и вправо – присев на колено, скользящим ударом вспарываю его ляжки до костей.

Нужно добить, но буквально в двух шагах появляется еще один противник. Стремительный, словно бросок змеи, укол шпаги достает кирасу на излете, противно скрежетнув по металлу, но я успеваю уйти в сторону и тут же рублю справа, сверху вниз, вкладывая вес тела в удар. Фрязь не успевает поставить блок – и падает с наискось разваленным горлом.

На несколько мгновений я оказываюсь словно вне схватки: после атаки тяжелой кавалерии в строю врага образовался широкий коридор, стенки которого держат пытающиеся продвинуться вперед всадники. Некоторое количество уцелевших ландскнехтов вступили в скоротечные схватки с потерявшими коней, но сохранившими боеспособность рейтарами. Однако практически все они уже перебиты.

Отбежав назад, к павшему коню, верному другу, я с острой сердечной болью склонился над Аругом. Опасения, что верный конь еще жив и именно мне придется оборвать его муки, оказались напрасны – из груди и живота жеребца торчали обломки четырех пик. Боевой товарищ ушел сразу, без мучений…

С трудом просунув руку под бок коня, освобождаю из кобуры второй самопал и максимально быстро перезаряжаю первый. В бою будет нелишне.

От реки ударил нестройный залп не менее трех десятков аркебуз, и тут же восторженно взревели контратакующие ландскнехты. Хорошенько проредив строй рейтар залпом, они ворвались в образовавшуюся брешь.

Ну я вам сейчас!

С самопалами наперевес бросаюсь вперед, навстречу противнику. Не менее десятка прорвавшихся фрязей вооружены алебардами , которыми они искусно выбивают моих всадников из седел.

Первая пуля достается высокому блондину, воткнувшему копейное острие алебарды в горло жеребца, опрокинув и его, и всадника. Вторая сбивает с ног ближайшего ко мне врага, кинувшегося навстречу.

Ну вот и все… Отбросив бесполезные теперь самопалы, вновь берусь за палаш, заткнутый за пояс, одновременно левой рукой вытягивая длинный крепкий кинжал с широким лезвием и двумя ободами у рукояти. Шаг навстречу врагу – и копейный наконечник алебарды едва ли не пропорол сталь кирасы на груди. Рванув в сторону, пропускаю длинный выпад слева и тут же прыгаю вперед, в отчаянном броске дотянувшись до горла противника острием палаша.

Рубящую атаку встречаю блоком с шагом вперед, подставив под падающее сверху древко сталь скрещенных клинков. Рывком палаша сбрасываю вражеское оружие и, прыгнув навстречу, резко разворачиваю корпус, используя инерцию разворота для рубящего удара. Но враг успевает отпрянуть, пропустив перед собой оточенную сталь клинка. А в следующий миг я успеваю заметить стремительно приближающееся топорище вражеской алебарды.

Земли степной стражи

Войтек Бурс, вольный пашец

Глубоко вдохнув сочный, сладко-пряный запах свежескошенной на вечерней зорьке травы, я с затаенной, тщательно скрываемой тоской направляю свой взгляд на горизонт. Со стороны может показаться, что я любуюсь заходом светила, щедро окрасившим небеса багровым.

– Не к добру…

Глухой ропот Здислава, пожилого уже мужика, пришедшего с семьей в земли пашцев семь лет назад, заставляет меня лишь неприязненно поджать губы. Сосед, в отличие от обоих своих сыновей, никогда не служил в страже – не вышел возрастом. И хотя сейчас он не сказал ничего такого – по крайней мере, не отличного от того, о чем судачат в поселке, – слова мужика воспринимаются как бабское кликушество. К чему это? Да, в последнее время что утренние, что вечерние зорьки насыщенно-багровые, что дало недалеким бабам повод для сплетен и тяжелого ожидания скорого горя. Но для чего судачить о знамениях, если идет война?

Кого я обманываю… Раздражение на суеверия местных есть не что иное, как выплеск собственной злобы и недобрых предчувствий. Сегодня последний вечер дома – и смотрю я на горизонт не потому, что любуюсь красотой заката, а потому, что там, всего в сорока верстах от поселка, стоит крепость степной стражи Волк. И уже завтра утром, еще до восхода, я отправлюсь в замок.

Тяжело вздохнув, поднимаю последний туго набитый мешок свежей травы и забрасываю его на телегу.

– Здислав, готов?

– Иду-иду, сейчас…

Сосед уже шагнул за черту, когда возраст начинает ломать еще недавно крепкого мужика и постепенно превращает его в тщедушного старца. И хотя до полного угасания Здиславу еще далеко, ходит он уже не так проворно, часто семеня чуть враскоряку, мучается одышкой и с трудом забрасывает гораздо более легкие, чем у меня, мешки. Впрочем, я не чужд сострадания, так что в несколько приемов помогаю уложить соседскую ношу.

– Давай руку.

Шумно выдохнув, Здислав с трудом забирается на передок.

– Пошла!

Белка, старая уже лошадь, способная разве что не спеша тянуть телегу, медленно трогается. Я уже справился с минутным раздражением и сейчас спокойно трясусь на скрипучей телеге, не делая попыток понукать в общем-то заслуженную кобылку.

– Завтра уходишь?

Сосед спрашивает о том, о чем и сам прекрасно знает. Но это всего лишь неуклюжая попытка завязать разговор.

– Завтра, – отвечаю спокойно, хоть и с ленцой. Как-то не горю желанием обсуждать отъезд.

– Ясно. Данутка небось уже все глаза выплакала?

– А сам как думаешь, дед?!

Здислав не любит, когда его называют дедом, и я это знаю. Но что-то старый уже слишком глубоко лезет в кровоточащую рану! Впрочем, на этот раз сосед не обиделся.

– Да ты не ерепенься, голуба. Я же не со зла… По всему селу бабы воют, о чем тут говорить? Война, будь она неладна…

Тут он прав, сказать нечего. Потому натянутый разговор и обрывается, едва начавшись, каждый погружается в собственные тяжелые думы. Впрочем, размышляем мы наверняка об одном и том же…

За последние три года это уже четвертый набор в стражу. Подчищают всех, забирая в крепость и седых уже ветеранов, пока еще способных удержать саблю, и неоперившуюся молодежь, только-только сумевших поднять клинки не трясущейся рукой. А кто останется с бабами? Кто прокормит мальцов? Головой я понимаю, что в черную годину место боеспособных мужчин на кордоне, но сердце… Сердце мое не на месте.

В предыдущие наборы меня не трогали из-за большого количества детей в быстро растущей семье – как-никак единственный кормилец. Четыре мальца и три девки – старшему, Зибору, уже десять весен, младшей, Альге, всего год. Соседки начали смеяться после пятого – дай, мол, Войтек, хоть одну зиму походить Данутке небрюхатой! А что делать, если мы детей сильно любим? И друг друга тоже… любим?