Дети Лавкрафта - Эллен Датлоу

Сколько б ни было их числом, никак эти твари не могли бы поднять даже самого маленького человечка: этого попросту физика не позволила бы. И все ж я знаю, что видела, как эта девочка поднимается в воздух, пусть и медленно: ножки болтаются, как у куклы, уходящей со сцены вверх. Помню, как, воспаряя, она глянула в мою сторону своими пустыми глазами и, когда взгляды наши встретились, помню, я своего отвести не могла.

Невозможно.

Губы ее шевелились – или так казалось: слова или символы? Был ли то шифр Эдварда Келли? Было ли ее произношение правильным?

«Уходи, – показалось мне, будто я услышала отчетливо внутри черепа. – Уходи сейчас и держись подальше. Не оглядывайся и не приходи обратно, никогда…

…Но и тебе тоже спасибо. Да. Спасибо».

(так что – уходи)

И в миг единый появилась в том потоке щель, проход, выход, по какому лишь одному пройти можно было. Я им воспользовалась – с радостью.

(уходи)

Помню, как вышла из двери кладовой Тридцать Третьего, скрытой за ложным шкафчиком, и запрыгала по лестнице через две ступеньки, едва не поскользнулась, сбегая вниз. Помню, как пинком открыла входную дверь, когда все здание зашаталось, и выскочила наружу, кожей все еще ощущая густой воздух, все еще слыша жужжание, забивавшее слух. А потом помню, как серо-бурая кирпичная коробка целиком с грохотом сама собою рухнула, взметнулась туча пыли, будто громадное, бесформенное существо скакнуло вверх и пропало, рассыпавшись по всему небу.

Я сидела в своей машине, когда под вой сирен прикатили полицейские и машины «Скорой помощи», мне обрабатывали раны в свете сигнальных огней. Никто, похоже, не заметил, что я была там, и все ж я только раны перевязала и уехала… уже часа через полтора выехала из города, яростно цепляясь за сознание, так что костяшки пальцев побелели на руле. Я ушла – и все уходила и уходила.

Хотя после этого я целый месяц ежедневно лазила в Интернет, крушение на Дэнси-стрит было упомянуто всего один раз, и вина возлагалась на структурную ветхость. Муниципалитет призвал к расследованию, назвав некий консорциум трущобных лордов как «людей заинтересованных», но на самом деле из этого ничего не получилось. Не было и никакого упоминания тела истощенной девочки, найденного среди обломков, хотя, правду сказать, на самом деле я и не думала, что оно там было.

В конце концов я заехала туда, где почувствовала себя вполне безопасно, чтобы остановиться и залечь, обнимая себя, в темноте запертого на ключ номера мотеля. Однако ночной кошмар – вопреки обыкновению – не явился ни в ту ночь, ни в любую другую. Кошмары тоже ушли, как и все остальное.

Вам известно значение слова «таинство»? Это не просто неразгаданная загадка, а ритуал, тайный обряд или способ поклонения – нечто утраченное и найденное вопреки всему, всем добрым советам, отвратительным как раз своей притягательностью. Или, наверное, часть чего-то гораздо большего, кусочек, уловленный боковым зрением во вспученные неровные очки, оставшиеся с иных времен – не предназначенные пропускать ничего, кроме света, да и то не столько, чтобы высветить хоть что-нибудь.

Ведь света всегда хватает лишь для того, чтобы показать, как много кругом, повсюду тьмы, и это печальная, суровая правда. Так много тьмы, и так чертовски мало всего остального.

Однако, как, несомненно, должна была знать Бабуля-Говоруля, даже самая мудреная история не научит нас ничему, если мы ей не позволим. Как раз поэтому все тайны, сколь бы основательны они ни были, воистину требуют раскрытия, точно так же, как все секреты в конечном счете требуют оглашения (выбалтывания)… но только тому, кому надо, вы ж понимаете: соучастнику в заговоре, наследнику, наперснику. Буквально совладельцу секрета. И это потому, что тайны предназначены передаваться, как болезни, потому как заражение посредством строго определенных переносчиков есть единственный способ, гарантирующий им выживание.

Возможно, тайна Говорули умерла с нею, мне, во всяком случае, эта мысль по душе. В самом деле. За исключением того факта, что следовало бы ей постичь узнанное от кого-то, где-то… а если не можешь найти источник, то, хоть сожги ты всю колонию дотла или хоть все место ядом пропитай насквозь, ничего не выйдет, потому как вся твоя работа была напрасной.

Как ни старайся убеждать себя в обратном, а заражение паразитами непременно вернется.

Как в Библии говорится… «нечестивый бежит, когда никто не гонится за ним»[7]? Так вот, им-то я и была все это время: все в бегах да в бегах, никогда в точности не зная – от чего? Все держала и держала ухо по ветру, ожидая услышать шелест крылышек – далекий, но приближающийся. Все ждала и ждала, когда вернутся сны – в тысячу раз стеснительнее, глубже и темнее.

А все потому, что знала, как и вы теперь знаете, как пустотелы стены мира, насколько полны они вещей скрытных и куда как более хрупки, чем думается.

Вот поэтому я и написала это, так чтоб никогда не пришлось произносить мне этого вслух или опять раздумывать об этом… так что я могу закрыть глаза, доверяя, что вы-то станете читать дальше и, если истина настолько устрашит вас, совершать поступки, без которых вера пуста. И все ж, произнося эти последние слова, я по-прежнему чувствую, как история разевает свою пасть и еще раз вгрызается в меня, заживо пережевывает меня и, полупережеванную, выплевывает обратно, чтоб молила я напрасно: пусть следующий раз, когда меня заглотят, станет моим последним.

Звук тот меж тем… что есть тот звук, от какого нигде не укрыться, даже когда он неслышим? Нытье какого-то вселенского механизма, в мощных шестернях которого мы бежим, толкаемся, плодимся? Ужасная трель ангела?

Какие же мы: жестокие, проклятые до глубины души или бездушные, – в любом случае не слишком-то велика разница. Истребители паразитов, превратившиеся в паразитов, засоряющие творения космоса: себя мы считаем невидимыми, но так ли это? Можем ли мы быть? Или нас уже так много, что нельзя нам не высыпать под ясный свет, заманивая собственное наше уничтожение?

Неужто нас то и дело отправляют в отбросы, бракуют, а мы о том и не ведаем даже?

Однажды я проснусь в темноте, расслышав произнесенное мое имя, и, знаю, я непременно переменюсь. Крылья прорастут у меня на спине, болезненно, как и при всяких родах… может, два или четыре, может, шесть, а то и больше. И тогда я полечу: вверх, вниз, на волю. Во тьму или в свет – неважно, как случится.

Просто подальше отсюда. От меня.

От всего.

А пока сплю я в своей Стесненной Пустоте недвижимая и притиснутая, будто мертвая. В надежде (несомненно, напрасной) перемениться прежде, чем проснусь.

Стивен Грэм Джонс – автор шестнадцати романов и шести сборников рассказов. Совсем недавно издательство William Morrow выпустило книгу под названием Mongrels («Дворняги»). Стивен живет в городе Боулдер, штат Колорадо.