Чёрный фимиам - Алена Харитонова

В глазах незнакомца промелькнул удивление, а потом он рассмеялся:

— А тебя не проведешь! Заметил? — и тут же протянул пухлую ладонь с тяжелым перстнем на мизинце. — Меня зовут Атаис Лароб, и я держу поединочные круги всех лестниц со стороны моря. Нынче днём ты побил моего человека. Я уже много лет зарабатываю поединками, но такого давно не видывал. Плохо, когда хороший боец выступает как одиночка. Вот хочу предложить тебе выходить от наших лестниц. Хороший заработок. Очень хороший. Я ценю крепких бойцов. Так что мы с тобой можем договориться.

Краем глаза Сингур увидел, как из кибитки выскользнула и замерла безмолвной укоряющей тенью Эша.

— Нет. Я не бьюсь на поединочных кругах. Просто нужны были быстрые деньги, — ответил её брат.

Лароб осторожно взял собеседника под локоть, отвёл в сторону от костра и заговорил вполголоса:

— Ты юн и потому поспешен. Подумай, не отказывай сгоряча. Это хорошие деньги, да и риск не так уж велик для бойца вроде тебя. Тут ведь не арена для знати — до смертоубийства у нас не доводят, а оплата щедрая.

— Нет, — снова покачал головой Сингур. — Мы уезжаем через несколько дней, я не собирался оседать в Миль-Канасе.

Проситель, однако, не желал сдаваться так легко:

— Ты говорил, нужен был быстрый заработок. Хочешь, предложу несколько поединков? Люди сделают ставки…

— Нет, — опять ответил Сингур, однако тут же, словно смягчившись, добавил: — Но на один поединок выйти могу. Только один. Если тебе это, конечно, будет интересно.

Глаза Лароба заблестели:

— Я бы выставил тебя против лучшего человека Сальхи Гульяны. От их лестниц выходит сильный, очень сильный боец, которого уже больше трёх лет никто не может свалить. Если ты уронишь Сальхиного быка, я щедро заплачу.

— Сколько? — спросил Сингур и прямо-таки спиной почувствовал, как напряглась сестра.

— Я дам двадцать золотых талгатов. Но за эти деньги нужно так покалечить, чтобы драться он больше не мог. Три года он лишает меня хорошего дохода. А вчера ты свалил Вепря, так что теперь Сальха вовсе приободрился.

— Тридцать, — покачал головой Сингур. — Тридцать — покалечить так, чтобы не мог больше драться. Сорок, чтобы умер к вечеру после драки.

Атаис удивился и недоверчиво спросил:

— Так тоже сможешь?

— Смогу.

— Сорок золотых талгатов — немалая сумма. На эти деньги можно купить поместье.

Сингур развёл руками:

— Решать тебе.

Его собеседник потер подбородок, раздумывая.

— Это риск… Но если бы я не рисковал, мне бы не принадлежало пять поединочных кругов Миль-Канаса, — он усмехнулся. — Что ж, пусть будет сорок.

Мужчины пожали руки, и тут Лароб вспомнил:

— Ты не сказал, как тебя зовут. Имя твое как? Или хоть кличка.

— Сам придумай, мне всё равно, — пожал плечами Сингур.

* * *

Мама говорила, что Эша часто спала в детстве с открытым ртом. Отец по совету храмовника повесил над её колыбелькой янтарную слезу, а на ночь оставлял коптиться масляную лампу, чтобы свет и солнечная смола защищали дочь от зла. Но янтарь был мелким, а лампа однажды погасла от сквозняка. Когда под утро спохватились, всё уже случилось.

Полуночная мара, которая ворует души детей и бросает в люльку мёртвых подкидышей, прокралась в спящий дом. Солнечная смола помешала ей похитить девочку, и тогда мара через открытый рот забрала у малютки голос, а вместо него вложила холодного чёрного жабёнка, и тот скатился, втянутый дыханием, в грудь.

С тех пор жабёнок рос вместе с Эшей. Он ворочался осклизлым комком за перегородкой плоти и холодил сердце. Но чаще, конечно, спал… В эти дни дышалось легко-легко! Увы, если жабёнка что-то будило, — внезапный испуг или быстрый бег, тяжелый труд или резкая боль, — он злился и в отместку душил свою жертву, пока у той перед глазами не начинали плыть разноцветные круги.

Эша думала, что однажды этот злобный слизняк всё-таки удавит её насмерть и выпрыгнет через открытый рот. Утешало девочку то, что после этого уже ничто не спасёт жабёнка от погибели, наконец-то он поплатится. Сингур отомстит. Раздавит гаденыша, оставив только мокрое место, липкое и чёрное…

Но жабёнок был осторожный, хитрый, присосался накрепко. Иногда девушка чувствовала, как скользят по сердцу холодные перепончатые лапы, как, тесня его, раздувается белёсый лягушачий зоб. В такие мгновения грудь тянуло от боли, глухой и монотонной… Как сегодня. Эша куталась в тощее одеяло. Ей не было холодно: ночи в Дальянии стояли тёплые. Но одеяло дарило обманчивое ощущение объятий, которых ей так не хватало.

Разве много нужно человеку? Ласковое слово, взгляд, прикосновение… Нет, она, Эша, всё же слишком капризна! Ей недостаточно, что брат оберегает её и защищает. Неблагодарная у Сингура сестра. Как он ни старается, ей всё мало.

Горькие слёзы подступили к глазам. Да, ей и впрямь мало его заботы. Ей хочется тепла от него, нежности. Но Сингур не умеет ни согревать, ни дарить ласку. Он чёрствый, как засохший хлеб, и холодный, как лезвие ножа. Всё, что было в нём человеческого, умерло или было убито на кровавых аренах Шиана, Вирге, Килха, бесследно сгинуло в рабстве, износилось в оковах, растратилось за годы неволи… А то немногое, что ещё оставалось, выжег Миаджан. И кто был в этом виноват?

Сингур скажет: только он сам. Но ведь это будет ложью. Попасть в рабство может кто угодно — и босяк, и знатный вельможа. А тогда, много лет назад, Эша с братом были всего-навсего деревенскими детьми. Много ли ловкости надо, чтобы их своровать?

Девушка знала и другое: не будь её, Сингура не довезли бы до Абхаи, он никогда бы не увидел Илкатам, не стоял бы на рабских помостах. Он сбежал бы ещё в первые дни пути. У него почти получилось тогда. Если бы не сестра. Она пыталась потом ему это объяснить, пока он еще мог понимать, пока еще был тем юношей, который помнил свободу и не потерял себя. Но потом их разлучили. Надолго. Как ей показалось — на целую вечность. Должно быть, на год или даже больше. Эшу отдали в обучение рабыням-кружевницам, а что случилось с братом, она не знала. И плакала ночи напролёт, думая, что осталась одна навсегда.

Но он вернулся. И так изменился! Вырос ещё выше, раздался в плечах. Взгляд же стал тяжёлый, мрачный. Эша, увидев Сингура, испугалась. Она сидела в комнатушке невольничьего дома и плела кружевную накидку, когда вошёл брат. Точнее, когда его привели. Надсмотрщик закрыл дверь, оставляя их одних.

Сестра оцепенела, стиснув мягкую подушку-валик. Коклюшки перепутались, а одна из булавок