Насельники с Вороньей реки - Михаил Кречмар

– Чтобы не компрометировал?

– Имянно! – радостно поднял палец доктор биологических наук. – Какой вы понятливый молодой человек! А то потом приезжают к нам с мест всякие люди, обращаются к нам, ссылаясь на всяких самозванцев…

– Много отбиваться приходится? – сочувственно покачал я головой.

– Да не то что много… – скривился Леонтьев. – Видите ли, этот Протасов всё стремится к тому, чтобы организации, подобные нашей, исполняли свой гражданский долг. Но мы государственная организация, и у нас нет и не может быть гражданского долга. Мы действуем согласно уставу о федеральном государственном учреждении «Институт глобальной экологии и управления дикой природой». Действовать в соответствии с ним – и есть гражданский долг наших сотрудников. А если кто-то из них понимает свой гражданский долг иначе, нежели записано в нашем уставе, то пусть исполняет его в свободное от работы время.

Естественно, меня заинтересовало, чем гражданский долг в понимании А. Протасова отличался от уставных задач ФГУ «Институт глобальной экологии и управления дикой природой».

– Ну этот парень, – всё так же кривясь, продолжал рассказывать доктор наук Леонтьев, – был совершенно повёрнут на традиционном природопользовании. Он считал, что именно северные малочисленные народы и являют идеал разумного пользования природой, и даже выбрал себе тему. Весьма перспективную, замечу я: настоящему учёному хватило бы её для написания двадцати монографий под пятьдесят печатных листов в каждой! «Деятельность коренных народов Крайнего Севера как пример стихийного использования приёмов неистощительного природопользования в условиях перестройки народного хозяйства Российской Федерации».

Я содрогнулся. Мне стало жаль людей, отчисляющих свои налоги для того, чтобы их тратили на темы с такими непроизносимыми названиями. Лучше уж платить взятки жуликам.

– Обычно он ездил по всяким северным окраинам и учил жить аборигенов. При этом представлялся сотрудником нашего института, – не унимался Леонтьев. – Поэтому, сообразительный молодой человек, мы были бы очень заинтересованы в том, чтобы уличить Алексея Протасова в самозванстве и навсегда запретить ему пользоваться атрибутами организации.

– В судебном порядке, – ввернул злобный Митька, дабы я был уверен, что он не действует со штрейкбрехером Протасовым заодно.

«И с выговором, занесённым на надгробие», – подумал я.

– На самом деле мы продолжаем относиться с сочувствием к этому молодому человеку, – перевернул пластинку доктор биологических наук.

Я почему-то подумал, что старость отнюдь не всегда означает благость и мудрость. Пожилой мерзавец намного противнее мерзавца молодого.

– Его отец – он, правда, давно не живёт с семьёй – был весьма уважаемым учёным, а сейчас – преуспевающий бизнесмен. Мать Алексея удалилась от мира, и, собственно, её влиянию я приписываю эти идеалистические порывы, жертвой которых в итоге и стал её сын. Вернее, именно с подачи матери он и подчинил жизнь этим идеалистическим порывам. Вот если бы он смог сосредоточиться на выбранной им самим теме…

Здесь наш разговор мне живо напомнил беседу между сельским кюре, образованным иезуитом Арамисом и Д'Артаньяном о фразе Utraque manus in benedicendo clericis inferioribus necessaria est, и я свернул беседу, унося с собой адрес организации, «шакалящей у посольств».

Надо сказать, что узнал я о человеке, зачем-то застреленном у устья Имлювеема, не так много. Но и не так мало. Вообще, краткий очерк его характера, сделанный околонаучными жуликами, вызывал у меня скорее симпатию, чем отторжение. И уж во всяком случае мне был любопытен тот факт, что «гражданская позиция» Алексея Протасова, судя по всему, радикально отличалась от устава ФГУ «Институт глобальной экологии и управления дикой природой».

Но, судя по всему, она отличалась и от позиции «Союза за Живую Планету Земля» (вот так – все слова с большой буквы). Ехал я туда не столько даже выяснить недостающие подробности об Алексее Протасове и его миссии на север и восток России, в результате которой он и сгинул, сколько склеить какую-нибудь девчонку посимпатичнее, которых в оных общественных организациях на третьестепенных ролях всегда было пруд пруди.

Нынешнее московское население, обращающееся в метро, как кровь по сосудам гигантского организма, довольно сильно отличалось от москвичей конца восьмидесятых – начала девяностых, когда я по случаю брака с москвичкой лет пять жил в столице.

Несмотря на всеобщие рассуждения о засилье азиатов и кавказцев, их, по сравнению с восьмидесятыми годами XX века, сильно поубавилось. На мой неискушённый взгляд, по крайней мере. Эх, современные москвичи, не застали вы стайки узбеков и таджиков с ковровыми мешками, шныряющих по улице Горького и в промежутках от ГУМа до ЦУМа!

В метро обращало на себя обилие озабоченных женщин. Я бы даже сказал, замученных и отстранённых от жизни. Судя по всему, узкая глубокая морщинка между бровей – неотъемлемая черта московской женщины после двадцати пяти лет. А после тридцати пяти – минимум четыре.

Именно метро, с его скоростью и коловращением народа, с моей точки зрения, является воплощением духа Москвы. Мне кажется, большую часть московских дел можно делать в метро, в том числе любить, торговать и брать взятки. Центральные участки каких-нибудь ключевых станций – как общественные приёмные: в них толпятся десятки людей, старательно разглядывающих друг друга, пытающихся угадать, тот ли это имярек, обозначившийся в переписке, друг, коего не видели десятилетиями, или «передаст» бумаг из Сыктывкара, или… Да мало ли кто!

Мысли о хорошеньких девушках упёрлись в закрытую насмерть дверь с бронзовой табличкой «Союз за Живую Планету Земля». Дверь была добротная, металлическая, крашенная под дуб, и закрывала она проём в стене купеческого особняка в Замоскворечье. То есть с парадного крыльца там располагалась какая-то турфирма, но даже то, что общественная организация может претендовать на какие-то площади в таком здании, говорило недвусмысленно об одном. О деньгах.

Я игриво посмотрел в глазок видеонаблюдения, словно ожидая увидеть там чью-нибудь смазливую мордашку, и позвонил.

– Вам назначено? – спросил женский металлический голос. Что-то всё это не было похоже на общественную организацию.

– Я по поводу Протасова…

– Он у нас не работает.

– Да я хотел спросить, как его найти…

Мне уже совсем не хотелось идти знакомиться с тамошними девчонками.

– Подождите минутку.

Через десять секунд замок щёлкнул и тот же металлический голос произнёс:

– Вы один? Входите.

Дверь открылась сама (скорее всего, управлялась дистанционно, а через видеоглазок невидимый привратник проследил, чтобы я действительно оказался один), и я поднялся вверх по крутой лестнице, ведущей, как оказалось, на чердак, который теперь принято называть пентхаузом. У входа на чердак возле стойки сидела насупленная девица с резкими, сошедшимися над переносицей бровями, в застёгнутом наглухо пиджаке и без малейшего намёка на грудь.