Графиня Дракула. Невероятная история Элизабет Батори - Габриэль Готье

Оршоля, верно, почуяла неладное раньше, чем я сама поняла, что происходит. Я почти ничего не ела. Меня мутило от ранее любимого паприкаша, приготовленного в трансильванском духе, из разных видов мяса, с огромным количеством специй. Я почти не выходила из своей комнаты и в один из таких дней Оршоля пришла ко мне и задала всего один вопрос: «Кто он?». Мне следовало бы молчать. Тогда, по крайней мере, я спасла бы моего первого любовника. Но я, по своей наивности, которой страдают, думаю, все девушки до пятнадцати лет, назвала имя Ласло.

Оршоля хорошо знала тех, кто живет в округе, и ей не составило труда выяснить — кто он и откуда. Она вызвала в замок мою мать и под печатью строжайшей тайны сообщила той о том, что я жду внебрачного ребенка. Они решили, что об этом никому не следует знать. Слуг в расчет не брали, я слышала, как те шептались, но у меня не было сил, чтобы взять в руки плеть и с ее помощью выяснить, как громко они могут кричать, и сколько ударов способна выдержать каждая из них до того, как испустит дух.

* * *

Моя мать и мать моего мужа решили, что если это дело придать огласке, такой поворот событий может испортить их планы по соединению наших родов. А это им казалось недопустимым. Их не интересовал мой будущий ребенок, их не интересовали мои чувства или чувства Ференца. Им нужна была лишь внешняя пристойность, да осуществление их планов по взаимному укреплению силы и богатства наших родов.

Ференцу они так же решили не говорить об этом, найдя благовидный предлог для того, чтобы он как можно дольше не виделся со мной. Это было не так уж и сложно. Он еще в те давние времена, когда мы еще не были женаты, уже пропадал месяцами сначала на учебе, а потом — в военных походах. Ференц, однако, узнал, что я ношу не его ребенка. Мне передали его письмо, в котором были ужасные слова.

Он не виделся с тех пор со мной больше года. Не желал видеть изменницу. Но уговоры родителей возымели действие. Я полагала тогда, что только в них дело, но позже поняла, что мой Ференц смог принять меня после измены не из-за уговоров.

* * *

Когда до него дошли слухи о том, что его будущая жена беременна, что она носит под сердцем чужого ребенка, он твердо решил отомстить совратителю. Ференц, не сообщив никому, прибыл в наши края и выследил Ласло в лесу. Ференц сам рассказал мне об этом.

Тогда происшествие с Ласло сочли несчастьем. Одни говорили, что его задрал неизвестно откуда забредший медведь, другие — что на Ласло напало что-то ужасное, что-то такое, что не принято называть вслух.

На самом же деле то, что все сочли несчастьем, было местью Ференца. Ему уже приходилось убивать в бою, поэтому отнять жизнь у безоружного мальчишки было для него простым делом. Когда он совершил задуманное, поразив обидчика стрелой, он приблизился к Ласло, чтобы удостовериться, что тот умер, и придать его телу вид, к которому приводят тела нападения диких зверей.

Ласло был смертельно ранен. Он лежал на спине, не мог уже двигаться, и Ференц вытащил нож, чтобы закончить дело. Ференц заметил, что тот хочет ему что-то сказать. Перед смертью люди не лгут и пытаются оставить в мире самое ценное, что им удалось вынести из жизни. Людям невыносимо уносить с собой в загробное царство ту истину, которую им удалось познать за годы или десятилетия своей жизни.

Ференц выслушал Ласло. Тот уже не мог нормально говорить, но из его предсмертного шепота Ференц понял, что речь идет о счастье. О том, что все мы — это части одного целого, о том, что его Элизабет не согрешила, а лишь выполнила часть своего предназначения в этом мире. Умирающий говорил о том, что ему не страшно умирать, что он познал с Элизабет такое счастье, которое оправдало всю его короткую жизнь. И он просил Ференца не отказываться от этого счастья, а если случится так, что этим счастьем придется поделиться с кем-то другим, чтобы знал, что Элизабет не изменяет ему, не предает его, а лишь спасает души тех, кого обычно считают любовниками и совратителями. «Счастьем не делятся. Счастье, когда его испытывает один — это одно счастье, а когда двое — это два счастья, а не две половины от целого…», — такими были последние слова Ласло.

Ференц поверил этим последним словам умирающего. Его так потрясла счастливая улыбка и умиротворение в глазах Ласло, из которого уходила жизнь, что он просто не мог им не поверить. Но Ференцу понадобилось время для того, чтобы в полной мере осознать значение этих слов, чтобы принять их. Когда это произошло, Ференц принял и меня, принял всецело, не имея ни малейшего сомнения, ни малейшей тени в своей душе.

Такие тени, когда они живут в душах супругов, пусть — легкие, легче тумана, который развеивает утреннее солнце, способны вырасти, превратиться в чудовищ, которые страшнее того дракона, которым я иногда чувствую себя. Эти чудовища убивают браки, убивают любовь и счастье, ради которого люди и приходят на эту грешную землю.

* * *

Когда я разрешилась от бремени, мне не показали рожденного мной ребенка. Не знаю, кто это был, я чувствовала, что дала ему или ей жизнь, но эта жизнь больше не связана с моей.

Только когда пришло время рожать, я вполне поняла смысл происходящего для меня и для осуществления моей мечты. Когда боль, которой сопровождалось появление на свет моего ребенка, захватила мое существо, я ощутила, как все вокруг исчезло, растворилось. Боли не было, не было причитаний повитухи, не было духоты, треска свечей у изголовья кровати. Я снова увидела то невероятное место, куда перенесла меня душистая трава старухи в лесу. Я поняла, что это — именно то место, я ощутила себя в том же теле, которое принадлежало мне в прошлом моем видении.

Теперь все было иначе. Я увидела вокруг себя невероятной красоты стены. Мне не доводилось бывать в царских дворцах, но я думаю, что это должно быть очень похоже на один из таких дворцов. То ли дело стены комнат в замках — грубые, кривые. Даже если эти стены расписывают фресками, эти картинки, все равно, не скрывают их убогой простоты. Я подняла голову — надо мной сияло настоящее солнце, на которое невозможно было смотреть.

Я уже не считала, что источники этого сияния — свечи. Свечи, даже если ими уставить целую залу, на такое не способны. У одной из стен я заметила стол, на котором лежали бумаги и еще очень много вещей, которым я не могу дать название. Я решила пойти к тому столу и посмотреть их. Я подумала, что они, возможно, приблизят меня к пониманию происходящего.

Я сделала первый шаг, и, к своему великому изумлению, споткнулась и упала. Пол, на котором я стояла, был покрыт чем-то вроде толстой мягкой шкуры. Это напоминало шкуру, но я никогда таких не видела. Я не видела таких ярких цветов. Я подумала, что здесь, наверное, покрывают полы дорогими тканями, и, искусно выделывая их, получают то прекрасное подобие шкуры, на котором я и лежала. Я не ушиблась, но меня занимал вопрос о том, что заставило меня упасть. «Может быть, я не могу здесь ходить», — подумала я. Я ощупала пол и не нашла ничего, что могло бы помешать мне идти. Я посмотрела на свои ноги, и поняла, что дело — в них. На моих ногах была надета невероятная обувь.

Там, где у обычной обуви находится каблук, я увидела длинный шпиль. Это выглядело странным, но когда я встала и снова попыталась подойти к столу, оказалось, что эти невероятные каблуки удивительным образом заставляют меня держаться так прямо и так уверенно, как я никогда себя не держала и не чувствовала. На пути к столу я заметила, что часть стены поблескивает. Присмотревшись, я поняла, что вижу огромное зеркало удивительной чистоты. Я посмотрела на себя в это зеркало и на минуту залюбовалась тем, что вижу. «И эти высокие каблуки — как же это красиво», — подумала я.