Ты, главное, пиши о любви - Юлия Говорова

Мягкую, как сметана, глину перед заливкой Марик помешивает суповым половником. И половником же, зачерпнув, разливает по гипсовым формам.

Так рождаются колокольчики.

Чтобы сварить кастрюлю варенья, надо собрать как минимум два килограмма одуванчиков. Встать рано, пока цветки еще не совсем раскрылись. Колени и руки желтые, в пыльце… И желтыми после варенья остаются кастрюли. Он долго потом не сходит, этот цвет, травяной и луговой запах.

Роза, корова Али, любила сочные одуванчики. Даже молоко от них было желтым.

Аля варит мне борщ из ревеня. И постоянно за обедом, начиная с весны (а у нее у первой все всегда поспевает), начинает меня готовить: «Вот, погоди, редис будем есть! Вот, погоди, огурцы, перцы…»

Чай Аля заваривает в кастрюле. Кастрюля черная, прокопченная, хотя была раньше желтой – не от одуванчиков, такой цвет. Травы висят над печкой, и, заваривая, Аля срывает их не глядя.

Снимет с огня кастрюлю, принесет, и когда начнет разливать, то кастрюля подрагивает, как и ее рука. Чай проливается, но руки жара уже не чувствуют, настолько они натружены. И этими руками, когда я уже уехала, Аля приняла от Розы теленка.

Она ждала его весь ноябрь. Как раз было очень холодно. Ночью по нескольку раз вставала, накидывала на халат пальто, выходила проверять, как там Роза.

А вечером грела ноги. Песком, прокаленным на сковородке в печке. Опустит ноги – как будто летом, в июле, в сосновой хвое. Мешок песка на такой случай тут есть у каждого.

Лето переходит из таза в таз, тазы его подхватывают – то лепестки в них, то одуванчиковое варенье, то глина. И так до зимы – когда в тазах, помимо песка, уже хранятся и щепки на растопку.

10 августа

Уваровка

Марина – Юле

Это у тебя ХАЙБУН, Юлька, натуральный ХАЙБУН – помесь прозы и поэзии.

Лёшка Зайцев говорит:

– Больше всего в прозе я люблю поэзию.

Присоединяюсь.

Очень ты меня порадовала своими тазами.

Тут не грех вспомнить Дон Кихота, скачущего с тазом на голове и копьем наперевес.

Отлично, уж ты мне поверь. Это я тебе как первый прозаик на деревне Уваровка говорю: молодец.

23 августа

Бугрово

Юля – Марине

Марин, когда-то, когда мы шли по реке Ковже и дул фордевинд (а это ветер в корму – для сухопутных), старпом Валера, пусть недолго, но разрешал мне стоять у румпеля. И он объяснял, напевая про Стеньку Разина и персидскую княжну: «Ты запомни! Стрежень – это фарватер!»

Я запомнила. И всегда теперь помню о Марине, в чьем фарватере, как маленькая плоскодоночка, держусь.

3 сентября

Бугрово

Юля – Марине

Давно вам собиралась рассказать, Марина, про Валентина Анатольевича.

Дело в том, что при Гейченко на поляне Поэзии была почта. Потом почту выселили, но пока не снесли, поселился там Валентин Анатольевич.

У Валентина Анатольевича на поляне Поэзии ночью свет, он выжигает по дереву в мастерской, а из окна – дымок смолистый. Придешь к нему вечером: открытое окно, поляна Поэзии вся в тумане, и в этом тумане тихо, как вечерний холодок от реки, поднимаются, разносятся эхом «Времена года» Чайковского, Вивальди…

Художник Валентин Анатольевич ест салат, в нем листья от одуванчиков, кислица.

Он ест и молодые побеги сосен, и грибы, которые называет «пицица», вообще, их не каждый заметит, а если заметит, то, пожалуй, еще и пнет ногой. Аля их бережно зовет «попрошонки». Как будто бы они даже просят, чтобы их взяли и заметили.

Весной Валентин Анатольевич собирал и сушил черемуху. «Зверобой и тысячелистник – это он мне рассказывал, только зимой завариваю, а черемуховый цвет – храню. Первого марта его достану, заварю, он задышит, расправит листья – за окном метель, дворники устали от снега – а у меня черемуха горячая, и та весна (Марин!!!) переходит в эту…»

Вместо стульев у Валентина Анатольевича – пеньки, стол – срез старой пушкинской ели (она помнила Пушкина), ложки чайные – можжевеловые. Нож сделан из пружины от патефона. Острый.

Как художник он давно отошел от красок. Лишь собирает кору, березовую, ольховую, осиновую.

– Да кора сама по себе, – он говорит, – картина!

Но, Марина, большая ошибка спутать Валентина Анатольевича с Петей Быстровым, еще одним художником заповедника. Кресло для вас мы делаем не с Валентином Анатольевичем, как вы, наверное, подумали, а с Петей Быстровым.

Впрочем, о Пете я расскажу вам завтра, а то умираю – спать хочу.

5 сентября

Бугрово

Юля – Марине

Если Валентин Анатольевич просто собирает мхи, коряги, лишайники, трутовики и кору старых поваленных деревьев, развешивая это все по дому, то Петя делает из веток мебель, в стиле, как он говорит, «робинзон крузо».

У него из веток кровать (огромная и широкая кровать, из толстых веток), шкафы, столы, этажерки, вешалки (вешалки это самое простое), ручки для дверей и стулья.

Из веток сооружается каркас, а дальше импровизация – спинка кровати, спинка стула. Все это крепится на саморезах. Украшается трутовиками, если что. И корой Валентина Анатольевича. Ценится сам материал – ольха, осина, береза. То есть дерево. Чтоб оно под рукою. Его воздействие на все чувства – осязание, нюх и слух: когда сидишь в кресле, оно поскрипывает. Короче, сказка «Три медведя»: кровать медведя, стол, табуретки, миски…

Петя меня привлекал как мастер. Я очень увлеклась его мебелью, а Петя решил, что им. У нас начался плотницкий роман. Столярные и токарные свидания. Чуть ли не месяц каждый день я ходила к нему в мастерскую, как на работу, а это не близкий путь, и мы делали мебель.

Я поставила себе цель: три стула, два кресла, табуретки. У меня было все по плану. Петю это, конечно, удивляло, но виду не подавал. Вместо цветов дарил мне саморезы (это такие завинчивающиеся гвозди) в кульках – по двести-триста граммов.

Мы целовались – один раз (за все производственное время). Марик с Олей вручили мне молоток с надписью «Юлька, колоти!» Пошли разговоры.

Нас с Петей почти поженили, а я с целеустремленностью самореза делала стулья. И только стулья.