Записки на разбитой коленке - Алэн Акоб

или причёсывает свои длинные ровные волосы перед зеркалом.

Урок опять нудный, который уже по счёту, чтобы как-то скрасить серое время, я рисовал на последней страничке тетради чудика. Рисовал я плохо, поэтому рисунок выходил просто замечательно. Нос картошкой, круглые глаза, большой рот с одним зубом. Он смотрел на меня с чистого листа в мелкую клетку и говорил

— Лида! — тогда я зашил ему рот, нарисовав суровую нитку на губах, а он показал мне на это средний палец и все равно промычал:

— Лида. — Тогда я ему полностью закрасил голову чёрным фломастером, но он всё равно как заводной кричал из темноты:

— Лида, Лида, Лида!

Тебе записка от Лиды, толкала меня в бок Рузанна.

На кого я был похож в тот момент, когда развёртывал записку, было видно всем, кроме меня, естественно, оказывается, весь класс с интересом наблюдал за мной. Все знали, что мне написали записку, все, кроме меня. Рузанна отвернулась в окно и с деланым безразличием слушала птичий гвалт, переходящий в ссору, нахмурив брови на чистом лбу, словно что-то пыталась понять в их бесконечных разборках.

На небольшом клочке бумаги, который сильно пах духами, был отпечаток поцелуя розовой помадой с надписью: «Я жду тебя около школы, ты не против проводить меня домой после уроков? Лида».

— Я бы очень хотела родиться птицей. Быть свободной и независимой, петь летать, — с ноткой лёгкой грусти сказала Рузанна.

Я попытался представить себя птицей, и у меня ничего не получалось, хоть фантазёр был ещё тот. Не потому, что у меня не хватало воображения, а просто не хотелось опуститься до уровня какой-то бедной пичужки, чирикавшей на асфальте в восторге, найдя чёрствую корочку хлеба.

— И испражняться где попало, щебеча от радости, — почему то съязвил я.

— Почему бы и нет, — возразила она, — это вполне естественно, у них нет мочевого пузыря, ты разве не знал об этом?

— Знал, — соврал я.

— Что было в записке?

— Лида предлагала мне проводить её сегодня домой.

— И что ты ответил?

— Что я не могу, занят.

— Дурак! — сказала она, мне сразу стало неуютно, такого оборота я не ожидал.

— Почему? — немного ошеломлённый. — Мы и так каждый день вместе возвращаемся домой.

— Потому что теперь, тебе придётся всерьёз провожать меня. И что она тебе ответила?

— На, читай, — бросая записку на парту, на которой было размашисто написано — ДУРАК.

Я оглядываю мой класс. Все чем-то заняты, здесь всё перемешалось, дружба, зависть, любовь, отличники, двоечники. Все сидят рядом парами, кто пишет в тетрадке урок, кто рисует. Иногда учитель поднимал голос, чтобы обратить на себя внимание, наступало короткое затишье на пару минут, и снова галдёж. Никитин встревоженно поднял свои серые водянистые глаза, посмотрел на меня и опустил их, продолжая рисовать свои кораблики. Все эти парни, девушки — мои одноклассники, они кушают в школьном буфете, ужинают дома, курят украдкой в туалетах, рассказывают пошлые анекдоты, играют футбол, потягивают пиво за гаражами после уроков.

А тем временем Александр Сергеевич рассказывает о высоте горы Джомолунгма, и всем наплевать на его урок и на гору тоже, и ему тоже, наверное наплевать на нас. За свои отработанные часы в этой несчастной школе он получит свою мизерную зарплату, купит себе водки, колбасы и будет её глушить вечером один на кухне, пуская слезу, вспомнит жену, которая умерла в прошлом году от рака, и он не ходил в школу целую неделю, к нашей великой радости, вспомнит сына, погибшего в далёкой стране исполняя свой интернациональный долг, поникнет головой.

Вчера Никитин после урока географии, видимо, пытаясь произвести на меня впечатление, сообщил, что средний вес небольшого облака примерно пятьсот тонн. Когда я замечаю подобные странности в людях, мне становится грустно, очень грустно, на грани тоски. Если это правда, то какой чудак первым сказал — лёгкий, как облачко?

Мы вместе возвращаемся домой после школы, разговор не клеится, такое впечатление, что между нами произошло что-то серьёзное. Я с умилением смотрю, как она заправляет прядь выбившихся волос за ухо, мне хочется что-то сказать, но, как всегда, не знаю, с чего начать. В такие моменты я ненавижу себя.

— Когда я стала тебе нравиться? — спрашивает она, смотря в сторону.

— Разве это так важно?

— Для меня да.

— А я тебе?

— Дурная привычка отвечать вопросом на вопрос, так когда?

Мы проходим рядом с кучкой пацанов, которые с интересом смотрят на нас. У одного из них бутылка с пивом в руке. В руках начинается нервная дрожь, я знаю его, это Слон.

Самый говнистый из всей компании, за свой маленький рост и огромный нос, его в шутку прозвали — Слон. В детстве его засылали на проходящего по их улице подростка. Он начинал сквернословить, опешивший от наглости паренёк ещё не успев отвесить звонкий подзатыльник наглецу, как сразу около него вырастала бригада пацанов. Его боевые награды, синяки и фингалы под глазом — как трофеи юности. Теперь Слон вырос и сам мог любого обидеть, разозлившись не на шутку.

Словно поняв моё волнение, Рузанна переложила портфель в левую руку и прижалась ко мне, взяв меня за локоть. Слон просто пожирал нас глазами. Мы прошли мимо. Раздался звон подзатыльника, я обернулся — Слон, принимая поджопник, уронил из рук бутылку, которая со звоном разбилась вдребезги. Сзади кто-то хорошо поставленным голосом учил его:

— Завтра ты будешь с девчонкой идти и кто-то скажет тебе вслед, как тебе такое понравится, мудак?

Я развернулся, чтобы подойти к ним, но Рузанна удерживая меня за локоть, шептала

— Не надо, пойдём, пойдём отсюда.

Это было так неожиданно для меня, её глаза, полные мольбы, дрогнувший голос, я решил оставить разборки с носатым на потом и, повинуясь её просьбе, пошёл рядом. По дороге, где кончались дома, под раскидистыми ветками ясеня мы сели на скамейку. Пользуясь благоприятным случаем, я обхватил рукой её за талию, она доверчиво прижалась ко мне, губы слились в поцелуе. Она не сопротивлялась, показывая в улыбке белый ряд ровных зубов после каждого поцелуя. Моя рука потянулась к груди.

— Не надо, — прошептала она, поднимая глаза, они горели, лицо преобразилось, обрамлённое тёмно-каштановыми волосами, подчёркивающими мраморную белизну её кожи, стало ещё красивее. Впервые вдруг захотелось стать птицей и взлететь вместе с ней ввысь, забыть уроки, школу, родителей, лишь бы быть рядом с ней, упиваясь радостью свободы, навстречу небу и облакам, всё выше и выше, аж к самому господу Богу.

— Пойдём, — предложила она спокойно и честно, — уже поздно, — слегка улыбнувшись уголками губ.

— Пошли, — с сожалением ответил я,