Слишком личное - Наталья Костина

– Горе-то, Аринушка, оно одних раков красит, – повздыхав для приличия, начал Василий Степаныч. – Ты уж какая красавица была… Брось, не убивайся, другого себе найдешь…

Брови хозяйки удивленно поползли вверх. Что ж он, утешать, что ли, ее пришел? Несет ахинею какую-то. Красавица, говорит, была!

– Василий Степаныч, вы зачем ко мне явились? – прямо спросила она бухгалтера, вертящегося на колченогом табурете, как уж на сковородке.

– Я тебе только добра хочу, Аринушка, – враз успокоился бухгалтер, которому тоже ходить вокруг да около не хотелось. – Уезжать тебе отсель надобно.

Уезжать? Уезжать ей, конечно, отсюда надо, да уже и решила она, куда уедет, только не знала когда и со дня на день откладывала окончательный уход. Что же бухгалтер хочет ей предложить вместо того, что они у нее с дядей Афанасием отняли? Веревку и кусок коричневого хозяйственного мыла? Или ей, как ударнице коммунистического труда, пусть сейчас и бывшей, от правления выделили пахучей «Красной Москвы» в шуршащей бумажке?

Однако нежданный гость действительно принес ей избавление от этого нависшего над ней кошмара – приближающейся с каждым днем свадьбы двоюродной сестры с ее, Арининым, бывшим женихом. Это была оливковая ветвь, весть о земле обетованной, о месте, где не будет ни опостылевших родственников, ни этой свадьбы. На которой все глазеть будут не столько на жениха с невестой, сколько на нее, неудавшуюся невесту, или на то место, где должна была она сидеть. И указывать глазами, и перемигиваться, и шушукаться… Скорее бы все кончилось… Но хватит ли у нее сил на последний шаг? Этого она не знала…

Тучный бухгалтер мало походил на голубя, принесшего Ною благую весть о тихой пристани, но благодарить его Арина будет до конца своих дней.

– Ты про Крым-то слыхала, Аринушка? – спросил он ее, шаря в кармане в поисках кисета с табаком.

– Нет, – удивилась она.

Какой еще Крым? Что она должна была про него слыхать? И какое это может иметь отношение…

Василий Степаныч прервал ход ее сумбурных рассуждений, выудив наконец кисет и прямо заявив:

– От нашего колхоза на одного человека распределение пришло. Вот ты, хорошая моя, и поедешь. Место-то какое золотое – Крым! Тепло почитай круглый год, дворцы отдыха кругом для трудящихся, море. Рай, да и только! Работать, опять же, по специальности будешь, и дом тебе, опять же, как звеньевой нашей передовой, сразу дают. Дом со всей обстановкой, девушка, – веско добавил он и подмигнул хитрым прищуренным глазом в густой сетке морщин. – Желающих ехать, сама знашь-понимашь, пруд пруди, полсела, да я уж председателя-то уломаю…

Он еще что-то говорил ей про удивительный край – Крым, разливался соловьем, размахивая руками, куря свою вонючую самокрутку, но Арина уже не слушала его. В то, что ей дадут дом, да еще и со всей обстановкой, она совершенно не верила. Она понимала только, что все хотят избавиться от нее, как от опостылевшей щепки в глазу. Но это был выход, лучший выход, чем тот, другой…

– …и жизню себе новую построишь, и жениха себе найдешь хорошего, тыщи народу сейчас едут в этот самый Крым…

Жениха? Ну нет. Это блюдо мы уже пробовали, достаточно. Да ей что в Крым, что на Колыму – лишь бы действительно уехать отсюда. Поскорее!

– …и в море купаться…

– Когда ехать, Василий Степаныч? – прервала она поток бухгалтерского краснобайства, от облегчения льющийся из начальства как из ведра.

– Через неделю, Аринушка, через неделю. Документики выправим тебе, и поедешь, милая…

Он еще что-то говорил, но она уже совсем его не слышала. Через неделю! Плохо, что не завтра, не сейчас. Но и хорошо, что не через две.

– Из райцентра через неделю состав пойдет, там переселенцев всех из района собирают… А в райцентр, что ж, как документы выправим, в райцентр хоть и в воскресенье поезжай. А завтра выходной тебе дадим, отдохнешь чуток перед дорогой, а в центре и приоденешься. Подъемные тебе выпишем, девушка, проездные, копытные, фуражные… Ха-ха-ха! – От осознания, что скользкое это дело так быстро и хорошо сладилось, смеялся и балагурил бухгалтер, довольный собой, как будто только что свел вчистую сомнительный годовой отчет. Да и в самом деле, тяжело дались ему эти проклятые четыре стожка клеверного сена.

Воскресенье было послезавтра, и до него еще нужно было дожить, дождаться документов и каких-то там подъемных. Вчера еще она думала, что не доживет до воскресенья. А сейчас была уверена, что проживет еще долго, очень долго. И на Ведьмино озеро она больше не пойдет. Никогда.

Из райцентра тронулись не через неделю, а только через десять суток. Она лихорадочно считала дни, проклятая свадьба, казалось, слышна будет и здесь, за сорок километров сплошного бездорожья. Ей все время мерещились чужие взгляды за спиной, шепотки, хотя от их села ехала она одна и сплетничать о ее неудавшейся судьбе было некому. Однако ее мучила нервная бессонница, да и без нее она, привыкшая к одиночеству и свежему воздуху, не смогла бы уснуть в душной, жарко натопленной комнате, в которой храпели, всхлипывали два десятка женских душ, под боком у многих из которых среди ночи просыпались и плакали маленькие дети. Если она останется здесь до свадьбы… она старалась не думать об этом, не вспоминать, но внутри все дрожала какая-то натянутая до предела струна…

Зарядили дожди, осень – сразу холодная, дождливая – сменила затянувшуюся теплынь бабьего лета. Вовремя съехавшиеся переселенцы дожидались последних, запаздывающих, тащивших по сплошным хлябям нажитой годами скарб. В отличие от Арины Сычовой, у которой за душой ничего не было, люди, отрываясь от родной земли с мясом, волокли на себе все: чугуны, топоры, пилы, лопаты, детские люльки, даже то ветхое тряпье, что давно пора было выбросить, но рука не поднималась – свое, нажитое, кровное… Каждому переселенцу обещали жилье, но почти никто, как и Арина, в это не верил. Мыслимое ли дело – домá, что ли, как грибы растут в этом ихнем Крыму? И для чего, если не осваивать его, как когда-то Сибирь, их туда сгоняли? Мягко стелили, да жестко, должно быть, будет спать. Однако все они, согласившиеся ехать, были чем-то в жизни обездолены – кто прозябал, как и Арина, не имея своего угла, в приймах в чужой семье, кто-то, вернувшись после войны на новое место, как Леонид, так и не смог прижиться. И все на что-то надеялись, собирались строиться, рожать детей, сажать деревья… Одна она, похоже, ничего не предполагала делать там, куда их повезут, жила какой-то странной, вдруг ушедшей в сторону жизнью, считая проклятые дни до проклятой свадьбы…

Деньги действительно выдали им всем на руки немалые, а еще талоны на дефицитную в ту пору одежду, обувь, специально для переселенцев завезенную в городок. И она бесцельно бродила по райцентру, заходила в магазины, казавшиеся ей, приехавшей из глухого угла, роскошными, разглядывала лежавшие на полках штуки ярких ситцев, шифонов, остро пахнущие блестящие резиновые калоши с бесстыдно-малиновым интимным нутром, хомуты, недорогую посуду. Наконец через несколько дней томительного кружения по маленькому городку Арина все же решилась истратить талоны и купила себе несколько отрезов: шифоновый и креп-жоржетовый – на блузки, синий строгий бостон – на юбку и серый габардиновый – чтоб сшить модный пиджак с подкладными плечами. Пальто приобрела готовое, черное драповое, тяжелое, неизвестно как оказавшееся в этом богом забытом райцентре. Должно быть, не для продажи по талонам, а для какого-то начальства было оно привезено сюда, это дорогое пальто, но не пришлось впору – шито было в талию, и, если бы не Арина с ее тростниково-тонкой фигурой, висело бы оно, наверное, еще долго. Пальто было с серым барашковым воротником, и мышиного цвета фетровые ботики к нему она выбрала там же. Иногда с удивлением видела себя как бы со стороны: зачем ходит по магазинам, зачем покупает все эти вещи, она не знала. Однако сидеть в Доме колхозника, где переселенцы теснились по пятнадцать-двадцать человек в одной комнате, а в их номере почти каждая женщина была с ребенком, было совсем уж невыносимо. После недели безделья и маеты она приобрела еще и полный набор туалетных принадлежностей, полотенце, алюминиевую дорожную кружку, и ей действительно стало казаться, что завтра они наконец-то отсюда уедут.