Слишком личное - Наталья Костина

Капитан стиснул зубы так, что заломило в висках, и сглотнул набежавшую горькую слюну. Ну зачем он ввязался в это дело? Ведь следачка правильно заметила – фигурантка неадекватна. Она в этой своей неадекватности, а также в состоянии аффекта может наговорить такого, что расхлебывать придется одному ему. Может, она уже сейчас душевной девушке Ритке Сорокиной все и выложила: зашел, мол, ваш сотрудник, взял топор, обмакнул в кровь, велел сказать, что муж кинулся с топором, а она только оборонялась. Ритка из нее все выудит, Ритка может. Пожалеет по-бабьи, а сама все под протокольчик – пожалуйте, подпишите. Я тебя, милая, пожалеть хочу, вытащить… А сотрудник ваш вот тоже меня жалел… А он вам, девушка, простите, кто? А, простите, девушка, никто. Конь в пальто. Первый раз в жизни его вижу.

Первый раз в жизни он сделал такую глупость – перетасовал уже лежащие на столе карты, сдал этой несчастной штукатурше вместо явного проигрыша на руки козырного туза, как заправский шулер. Да, как ни рассуждай – он и есть надувала – помогает убийце уйти от правосудия. Игорь снова стиснул зубы и даже остановился – такая была в этом самом правосудии, которое все они сегодня, и вчера, и каждый день были призваны защищать и осуществлять, ложь, такая фальшь! И само правосудие – дорогая вещь, оно не для всех, не для каждого. Для одного оно есть, а для другого – извините, гражданин, не лапайте руками, отойдите от витрины, и вообще, вашего размера больше нет. Заходите завтра. Да, закон – что дышло: куда повернешь – туда и вышло, вспомнилось ему, как говаривал когда-то его дед. Все правильно говорил. И все, все они к этому привыкли, никто уже ничего не замечает. Каждый день по чуть-чуть, понемножку – и вот, совершив поступок, которым можно было бы гордиться, он переживал, что сделал ужасную глупость. Ну кто, кто она, спрашивается, ему такая, эта штукатурша?! Господи, какие были у нее глаза… И у этого ее мальца на фотке. А, ладно…

Он и не заметил, как дошел до собственной двери. Удивленно остановился, осмотрелся, как будто попал в это место впервые. Неужели здесь он и живет? Исписанный маркером лифт, грязная, зашарканная плитка пола, голубые масляные панели с наведенной поверху рваной фиолетовой каймой, пыльная дверь с жестяным номерком и двумя разрезами на черном потрескавшемся дерматине. И это его дом, его пристанище. Именно сюда он возвращается каждый день… Господи, как он устал… Васильковые, только на прошлой неделе обновленные ЖЭКом панели блестели, еще не украшенные ни одной похабной надписью, и от этого было так голо и бесприютно, как будто здесь и не жил никто… Тупо целились в капитанское тулово черные дула глазков с четырех сторон, нахально торчала вата из разрезов. Он так глубоко вдохнул, как будто ему не хватало воздуха, и длинно выдохнул. Ну, попрут его с работы. Да чего хорошего он видел на этой своей работе? Пускай… Ну, под зад наподдадут, пожалуй, с треском. Даже могут пенсии лишить. Ну и черт с ней, с пенсией. Жизнь – дерьмо. Такое дерьмо… Это как же он ее бил, что все тело – один огромный кровоподтек? А она молчала. Сколько ж лет она терпела, чтобы потом… И неужели не видел никто, не знал, что этот подонок так бьет свою жену? Окурки гасил прямо о грудь, о живот, такое сокровенное, такое беззащитное, самое незащищенное, что есть у женщины… Она же ему ребенка родила, носила в этом самом животе, грудью кормила…

Дома было душно – вчера, уходя на сутки, он закрыл все окна, потому что обещали грозу. Грозы не случилось, и теперь воздух в его однокомнатной квартирке был застоявшийся, неживой. Игорь рывком распахнул балконную дверь, постоял, прижавшись вспотевшим виском к косяку, вслушиваясь в шумную дворовую жизнь многоэтажки, потом полез в карман за сигаретами, но пачка оказалась пустой. Все выкурил, пока шел с работы. Но даже от вида пустой пачки его желудок сжался в комок, подкатил к горлу: не могу больше, не кормите меня чистым никотином… Игорь поплелся в кухню – по инерции, так как делал это последние лет пятнадцать, следуя привычному распорядку пришедшего с суток опера. Да, сейчас он хряпнет водочки граммов этак двести, съест яичницу с колбасой и завалится в постель.

Он знал, что пить на пустой желудок вредно, что сначала следует проглотить хотя бы пару кусков, но от вида яичницы его почему-то снова замутило. Он расковырял вилкой желток, наблюдая, как тот растекается лужицей по тарелке, но есть не стал, быстро опрокинул в рот полстакана водки, потому что необходимо было срочно чем-то запить все это, что-то надо было со всем этим делать…

Однако есть совсем расхотелось, и он отодвинул тарелку, посмотрел на кусок хлеба, который все еще держал в руке, зачем-то понюхал его и выбросил в мусорное ведро. Хлеб пах сдобными пирогами и кровью. Есть его он не мог.

В голове шумело от выпитого натощак, но привычного расслабления почему-то никак не наступало. Он подумал, плеснул себе еще пальца на два и снова выпил, не чувствуя вкуса, не чувствуя абсолютно ничего. «А сейчас – лечь и поспать, – приказал он сам себе. – Давай, тебе нужно лечь и поспать».

Но, глядя на собственную постель, он почему-то слышал звук, с которым эта несчастная Рита пила воду, видел ее судорожные движения и падающие на застиранный ситцевый халат капли. А под этим халатом…

«Я должен позвонить», – вдруг подумал он и не удивился. Конечно, он должен позвонить! Капитан нашарил рукой мобильный телефон и почему-то набрал номер Кати Скрипковской. Он долго слушал длинные гудки, пока его телефону это не надоело и он не отключился. Однако капитан не сдался – упорно, раз за разом вызывал и вызывал ее номер, страстно желая, чтобы она оказалась где-то рядом, подошла и выслушала его, хотя толком не знал, зачем он звонит и что именно ей скажет.

* * *

– Заходи, располагайся. Три дня даю тебе на все про все. Имущество-то это твое все, что ли? – Встретивший Арину Сычову на новом месте был, кажется, удивлен. – Не густо. Да ничего, наживешь. Ты ж вроде одинокая? Одной много ли надо… Да тут, в доме, считай, все есть. Постель, посуда какая-никакая. На первое время хватит.

– На первое время хватит, – эхом откликнулась она, переставляя через порожек свой узел. Почти сутки езды на тряской подводе утомили ее больше, чем десять дней в товарном вагоне.

– Гляди, вот ключи тебе даю, не потеряй: этот от двери, а этот, поменьше который, от чулана – там все и найдешь. Закрывали, значит, а то бы порастащили. Народ такой…

Она почти не слушала, что говорит ей низенький толстый человек – ее новый начальник, бригадир полеводческой бригады совхоза «Красный партизан». Значит, это и есть ее жилище… Дом есть – хоть в этом ее не обманули. От езды по каменистой дороге все тело ломило, и первый раз в жизни болела голова – она тогда еще не знала слова «акклиматизация» и списывала все на тяжелую дорогу.

– Еда-то у тебя имеется хоть какая-то? А то соседа твоего попрошу тебе принесть чего-нибудь, да воды пусть тебе достанет на первый случай. Счас зайду к нему. Он тоже одинокий…

– Не нужно. – Она вяло махнула рукой, хотя из еды оставалось всего только пара сухарей да маленький кусочек сахара. Однако ни есть, ни пить не хотелось. Хотелось бросить в угол пожитки и просто упасть на пол – и спать, спать… Сутки подряд спать. Как только она выпроводит новое начальство, так и сделает. Но человечек все не уходил, с продовольственно-хозяйственной темы он перескочил на общественную и теперь назойливо жужжал о линии партии, о нехватке людей в их бригаде, о лестной характеристике Арины, присланной с прежнего места, о том, что у него на нее особые виды…