Ева - Любовь Баринова

Герман прислушался — не раздадутся ли шаги по кафелю, не звякнет ли отставшая плитка возле его кабинки. Никого. Дверцы в кабинке не запирались. Герман пользовался туалетом только во время уроков. На переменке он не приближался к нему. Школу, все четыре этажа, он обследовал вот так, во время уроков, когда тишина в коридорах стояла такая, что в ушах звенели колокольчики. Герман спустил воду, вздрогнул от обрушившегося грохота. Вышел из кабинки. За окном, замазанным краской, клубился снег.

В коридоре по-прежнему никого. Елена Алексеевна, удостоверившись, что он пошел в туалет, а не куда-то еще, вернулась в класс. Герман подошел к приоткрытой двери 2-го «А». За секунду до того, как заглянуть, он понял, что сейчас увидит Еву. Она стояла у доски, решала пример. Доска отражала белый, уже совсем зимний свет и слабо озаряла пухлое личико сестры. Заплетенная бабушкой с утра коса успела растрепаться, бант, точно синий хвостик, вилял туда-сюда вслед за движениями головы Евы. Она писала мелом на доске, приподнявшись на цыпочки. На ногах — тапки и знакомые шерстяные носки. В невидимом Герману классе ручки шуршали по бумаге, кто-то кашлял, двигал стул.

Ева заметила брата. Чуть повернула голову в его сторону. Прижала губу нижними зубами, сдерживаясь, чтобы не захихикать. Герману тоже сделалось смешно. Улучив момент, Ева быстро посмотрела на него. Тем самым взглядом, подтверждающим: ничто в мире не имеет значения, только они двое.

— Морозова, что там у тебя, решила?

— Сейчас, почти. — И Ева снова повернулась к доске.

После уроков на продленке, несмотря на снегопад, Елена Алексеевна вывела детей на прогулку. Девочки принялись лепить снеговиков, а мальчишки строить крепость и сражаться снежками. Герман, опираясь на палку с ручкой в форме головы собаки, бродил под стрелами снега. Мерил этой палкой высоту прибывающего белого моря. Глазами зачем-то явившегося будущего Германа осматривал школьный двор и запоминал каждую деталь. Школы стало вскоре не видно, а старые деревья, меж которыми и играли первоклассники, обернулись снежными великанами. Кроме 1-го «Б» больше никто не гулял.

Герман съел несколько снежинок, пытаясь перебить вкус сливочной ириски, которую дала Елена Алексеевна. Сегодня она опять собирала Германа и его четверых обидчиков — Горбунова, Ракитина, Калинина и Попова — после того, как увидела, что те бросили Герману в суп таракана. Вкус ириски после снега не исчез, лип к зубам, нёбу, проникал в нос. К Герману подошла Ира, девочка с рыжими волосами и ресницами. На шапке и бровях ее налип снег. Эта девочка нравилась Герману. Ему казалось, что она относилась к нему по-особенному, почти как Ева, то есть нет, не так, совсем не так, как Ева, в другом роде, но и не так, как все остальные. Несколько раз они разговаривали под дальним дубом, который сейчас не видно из-за снега, о том, что случается после смерти. В осенней куртке, которую бабушка недавно сменила Герману на пальто с меховым капюшоном, лежал большой гладкий желудь. Его подобрала и подарила ему Ира.

— Айда с нами играть, — сказала она, улыбаясь и жуя крепкий многоугольный снежок, к которому пристали радужные нитки с ее варежки.

Герман кивнул, шагнул за нравившейся ему девочкой в клубы снега. Метров через десять, обернувшись, увидал, что Елена Алексеевна и одноклассники исчезли. Видно было только снег, который шел все сильнее, приходилось то и дело смаргивать его с ресниц. Герман и Ира миновали почти весь школьный двор. Ира непривычно молчала, продолжая жевать снежок.

Недалеко от выхода из школы, не центрального, выводившего к оживленной улице и автобусной остановке, а заднего, примыкавшего ко дворам соседних домов, у изгороди из кустов стояли четверо снеговиков — Горбунов, Ракитин, Калинин и Попов. Четверка встала перед Германом полумесяцем, перекрывая отступление назад, в школу. Герман развернулся к ним лицом. Ракитин, заводила, кинул снежок, крепкий, спрессованный. Герман дернулся и прижал скулу варежкой, облитой снежной коркой. Попов, самый маленький, весь в веснушках, хихикнул. Горбунов, высокий второгодник, шмыгнул носом и, подойдя, толкнул Германа в плечо, потом еще. Герман попятился. Горбунов пнул его коленкой в живот. Герман едва удержался на ногах, опираясь на ручку трости в форме головы собаки. Калинин, любитель ловить кошек и кидать их с высоких этажей, плюнул, слюна попала на воротник клетчатого пальто Германа, повисла и тут же начала замерзать.

— Давай шагай вперед, Фриц, — зашипел Ракитин. — Шнеля, шнеля.

Трость проваливалась, скользила. Ботинок на правой ноге не слушался, зачерпывал снег и норовил вывернуть ступню. Герман обернулся: мальчишки шли за ним дугой, плечом к плечу. Нравившаяся ему девочка шла, чуть отстав. Шапки, шарфы, воротники, карманы на пальто, валенки с галошами, ресницы — всё в снегу. Лица сосредоточенны, облеплены снегом, как гипсом. В лицо Иры он боялся смотреть. Зафиксировал только расплывающуюся от снежной хлорки синь шапки. Когда мальчишки и нравившаяся ему девочка вытеснили Германа за территорию школы и погнали дальше, по тропинке, ведущей во дворы домов, примыкавших к школе, он понял, что пропал.

Наступает самый темный месяц в году — ноябрь. Не успевает рассветать, как начинает смеркаться. Вид за окном теряет перспективу, объемность, становится плоским и черно-белым. МКАД и лес за ним всё ближе придвигаются к дому, желая убежать от подступающей зимы. Пятна, щербины, засохшая грязь на стенах, потолке и полу делаются особенно заметны. Ариша с утра таскает стул и включает по всей квартире засиженные мухами одиночные лампочки вместо люстр, они горят весь сумрачный день, отбрасывая на пол и стены тусклый желтый неестественный цвет и ловя тени, беспрестанно перебегающие из угла в угол. Окна, вымытые перед продажей, с каждым днем всё сильнее покрываются плотной мажущейся пылью.

17 ноября 2003 года Герман просыпается под звук мультфильма. Опускает ноги на пол. Сегодня важный день. Он идет в ванную и впервые за месяц снимает с себя свитер, одежду и нижнее белье. Встав в ржавую ванну, принимает душ, тщательно моет голову, оттирает исхудавшее тело. Бреется, чистит зубы. Переодевшись в чистую одежду, идет на кухню. Ставит на огонь подгоревшую кастрюлю годов пятидесятых. Кладет сосиски. Когда-то бока кастрюли, по-видимому, украшали распускающиеся пионы, теперь рисунок под слоем нагара не различить. Герман вытащил из мешка на балконе кое-какую посуду — пару тарелок, нож, вилки. Отмочил на всякий случай в горячей воде в раковине. Чашек не нашлось, вместо них у Германа и Ариши граненые стаканы. Ариша ловко со стаканом управляется. Подсовывает под кран, наполняет шипучей холодной водой и жадно выпивает, держа обеими ладонями. Она вообще оказалась смышленой некапризной девочкой.

Вытащив сосиски из бурлящей кастрюли, Герман раскладывает их на тарелки с полустертыми красными кольцами. На похожей тарелке отец когда-то давал ему яйцо. Ариша уже тут, пришла на запах. Подросшие волосы торчат ежиком, совсем как у Германа, стекла на очках заляпаны. Футболка в засохших пятнах молока. Со, говорит она, жадно сглатывая и хватая тарелку. Па, со. Герман кладет ей три сосиски. Иногда Ариша съедает их сразу, иногда третью сосиску оставляет на потом. Герман по утрам заставляет себя съесть хотя бы одну. От истощения его спасает только пиво, а от нервного срыва — вестерны, которые он круглосуточно смотрит. В последние дни в перерывах между вестернами он приспособился отжиматься.