Ева - Любовь Баринова

В ожидании, когда Ломакины получат послание с носочком Ариши, розовым в белый горошек, Герман не спит несколько ночей подряд. В день, когда письмо приходит, история похищения Ариши возвращается на страницы бумажных и интернет-газет, в выпуски новостей телеканалов.

У подъезда Ломакиных толпятся журналисты и зеваки. Людей много, можно подумать, тут идет демонстрация или митинг. Дом весь в прорехах снега, будто кто-то хочет его закрасить белым и тем самым стереть, но слишком медленно рисует белые черточки. Подняв ворот свитера до подбородка, Герман бродит под сыплющим снегом в возбужденной толпе и узнает, что Ломакины с утра не выходят из дома, караулят у телефона. Ждут, когда похитители выдвинут требование о выкупе.

— Пока никто не позвонил, — возбужденно сообщает Герману толстая женщина с ярко накрашенными губами.

Герман ни о чем ее не спрашивал, просто остановился рядом и, придерживая армейский бинокль на груди, задрал голову наверх, как все.

— Запросят миллион, не меньше. — Женщина достает из кармана куртки бутерброды с колбасой, обернутые целлофановым пакетом. Вытаскивает один, откусывает сразу половину.

— Да что такое миллион рублей для таких богатеев? — фыркает в ее сторону старичок с фотоаппаратом.

— А кто говорил про рубли? — Толстая женщина возмущенно разбрызгивает крошки исчезающего во рту бутерброда.

— Сумма, по-видимому, будет нехилая, — вступает в разговор, пыхая сигаретой, бородатый мужчина в очках и клетчатом пальто. — Непонятно только, почему похитители так долго тянули, зачем было ждать целый месяц?

Герману хочется сказать бородатому мужчине, и женщине с ярко накрашенными губами, и старичку с фотоаппаратом, чтобы шли домой: не будет никаких требований о выкупе. Уж он-то это знает наверняка. Завтрашние больные горла, кашель и насморк — напрасная жертва. Постояв еще немного и послушав, что говорят в толпе, Герман начинает чувствовать себя странно. Вместо того чтобы наслаждаться моментом, он ощущает себя где-то сбоку, будто происходящее ему совсем не подчиняется, а движется непонятно куда по каким-то своим законам. Будто не он, Герман, управляет ситуацией. Все выглядит так, будто он знает о ней даже меньше, чем люди вокруг.

Герман выбирается из толпы и идет к дому напротив. Дожидается, когда из подъезда кто-нибудь выйдет (подросток с велосипедом, пахнувший на Германа мятной жвачкой). Придержав открывшуюся дверь, Герман заходит внутрь, поднимается на площадку шестого этажа. Наводит армейский бинокль на квартиру Ломакиных. Шторы во всех четырех окнах квартиры плотно задернуты.

Разумеется, Герман не один такой умный. То и дело заходят люди с тяжелыми фотоаппаратами, но, поводив объективом по окнам, уходят. А Герман стоит, вперив взгляд в плотные шторы. Три темных и одну крайнюю, розовую с белыми пуделька́ми. Герман пытается представить, что творится сейчас за ними. Но все же представлять — одно, а видеть — другое. Поэтому он терпеливо ждет. Конечно, рискует. Да, он снова не смог удержаться от поездки. Очнулся уже в дороге, за рулем, по радио — новости о деле пропавшей дочки бизнесменов Ломакиных.

Средняя штора с темно-фиолетовыми ромбами внезапно падает вниз, как на сцене в театре. Герман видит комнату с белой мебелью. Диван, столик и стулья с выгнутыми золотистыми ножками, шкаф. Фиолетовые абажуры на двух торшерах. Пейзажи на стенах. Фотографии. И Олег — в черном шелковом распахнувшемся халате, разбивающий шваброй окно. Лысая голова блестит на электрическом свету, пока он не сваливает люстру, кинув в нее один из стульев. В комнате становится темнее, но на улице все же еще день, хоть и предзимний. Осколки, обломки, посверкивая, сыплются на пол, не переставая. Олег крушит все, что попадается на пути. Ломает руками, ногами, бьет об стену, сбрасывает, топчет.

Судя по движущемуся открытому рту, Олег что-то кричит. Принимается расталкивать, раскачивать, словно разошедшийся медведь, шкаф (белый, с золотистыми ручками и короткими ножками). Хватается за дверцы, вырывает их, выбрасывает разноцветные внутренности на пол. Не сразу, но шкаф поддается, обрушивается. Наверняка грохот слышат и чувствуют на этажах снизу.

Розовые, с белыми пуделька́ми шторы на крайнем окне раздвигаются, и на крошечном балконе возникает Ольга. Герман переводит бинокль на нее. Синий, длинный, с японскими узорами халат. Волосы растрепаны, рассыпаны по плечам, изящные, затейливо изогнутые губы — синие, как у индианки какой-нибудь. Ольга смотрит с балкона вниз, обхватывает себя исхудавшими руками. Снег пытается и ее заштриховать, но он по-прежнему слаб и медлителен.

Хорошо, однако, что у Германа бинокль, а не винтовка с оптическим прицелом. За спиной Ольги сквозь прореху в шторе просматривается детская — здесь все, что может развлечь трехлетнюю девочку. Розовый и огромный, как безумный торт, игрушечный замок. Машина, на которой можно кататься, — тоже, разумеется, розовая. Велосипед. Медведи, куклы в дорогих платьях. Странные яркие предметы на полках розового шкафчика. Не в каждом магазине найдутся такие изыски. Что ж, Ариша, не взыщи, придется тебе довольствоваться помойным лего да мячиком из прошлой жизни.

Когда Олег врывается на балкон, Ольга уже перегнулась наполовину через перила. Он пытается оттащить жену, но та упирается. Ломакины борются. Облачка пара от их частого дыхания рождаются и тут же растворяются под продолжающимся снегом. Олег что-то кричит, по лицу Ольги текут слезы. Олег хватает жену за волосы и затаскивает-таки в комнату. Там наотмашь ударяет ее по голове. Штора задергивается.

Сверху на лестнице раздаются шаги. Герман опускает бинокль и закуривает. Знакомый легкий перестук, быстрый шаг. Спиной Герман ощущает тепло и юность спускающейся. По позвоночнику пробегает озноб. Герман прикрывает глаза. Сейчас-сейчас сквозняк донесет запах духов. Да, вот и он, знакомый цветочный запах Escada. Герман чувствует присутствие Евы так явственно, что его руки и ноги покрываются пупырышками восторга. Стук каблуков совсем рядом, за спиной. Поравнялась с Германом. Его ладони разогрелись и пульсируют. Шаги начинают отдаляться, становятся всё гулче, четче, будто это уже не каблуки стучат, а метроном отмеряет внеземное время.

Герман тушит сигарету о банку «Нескафе» (эта фирма, похоже, специально выпускает жестяные банки в качестве пепельниц для подоконников). Бросает взгляд на дом напротив. Выдыхает напряжение последних месяцев. У него получилось!

В январе 1983-го Герман пошел в класс Евы. Бабушка и директор сумели договориться. Теперь Герман сидел за партой с сестрой, смотрел, как ее рука в пятне зимнего солнца выводила с нажимом цифры в тетради. На переменках он не сводил глаз с ее темной макушки, мелькавшей то здесь, то там — Ева любила бегать по коридору наперегонки с мальчишками и Лидочкой, ее верной подружкой.

Герману требовалось все время видеть сестру. Чтобы грудная клетка работала, впускала и выпускала воздух, обеспечивая жизнь, ему необходимо было держать в поле зрения радужные переливы бантов Евы, влажный блеск ее крупных передних зубов, вспархивание белоснежных кружевных воротничков платья, когда Ева поднималась с места, чтобы ответить учительнице. Он нуждался в шумах ее дыхания — тяжеловатого, с сопением, когда она раздраженно закрашивала в альбоме шинель солдата на уроке рисования, или легкого, струящегося, когда, наклонившись, шептала Герману на ухо секрет, который понадобилось немедленно рассказать посреди урока.