На ладони ангела - Доминик Фернандез

За мной прочно закрепилась репутация пуританина и спортсмена. Моим излюбленным времяпрепровождением стали одинокие пробежки в горах. Простое совпадение? Спустя десять дней после капитуляции при Амба Алага, я сел на утренний поезд и поехал до Пьеве ди Кадоре в Доломиты. Напялив шерстяной свитер и перчатки, я в одиночку начал восхождение на Форчелла Гранде, победоносно сжав в кулаке альпеншток: мне говорили, что на это уйдет три с половиной часа. Мне понадобилось всего два. Цепляясь своими коваными ботинками, я карабкался вверх по камням, которые с грохотом срывались вниз, разрывая гулким эхом безмолвие вечных снегов. Чистый воздух, азарт приключения, грандиозное зрелище каменистых склонов, теряющихся в сверкающих ледниках, наполняли мои легкие радостной и мужественной уверенностью. Расправив широкие крылья, над моей головой парил одинокий орел. Но когда я достиг вершины, предвкушая, как заслуженно отдохну после тяжелого перехода, я внезапно вскочил и бегом начал спускаться обратно. Угрожающее око Разума горных вершин за моей спиной указывало мне покинуть это место: «Да не оскверни своим нечистым присутствием доселе непоруганное одиночество гор!»

Подобный ужас меня охватывал лишь однажды в Касарсе, в тот день отец еще приезжал в увольнение. Я пошел один купаться в Тальяменто и спокойно нырял в ее зеленых водах между пустынных берегов, как вдруг мне показалось, как жуткое немое божество бездны хватает меня за ноги и тянет вглубь реки. Как будто я был осужден и приговорен к смерти за мне самому неведомое преступление.

Неужели отныне я должен был держать ответ перед всей вселенной, если даже солнце нацелилось на меня из зенита огромным зияющим глазом? Оно пронзало мой затылок своими лучами до тех пор, пока я кубарем не спустился вниз. Сверкающие пики кольцом окружали меня. В безоблачной лазури мертвенным светом блистал наконечник звезды, чье сияние еще утром не предвещало беды. Кругом ни одного деревца, под которым я мог бы укрыться в этой ледяной пустыне. Без устали кружил стервятник. Только вернувшись в деревню и хлопнув залпом три рюмки пунша, я пришел в себя настолько, что рассмеялся, вспоминая свои страхи.

У меня были тогда свои девчонки. Я дружил сразу с несколькими. Нерина, машинистка, несмотря на свое угольно-черное имя, выделялась среди них пышными золотистыми волосами. Я катал ее на велосипеде, на раме, возил ее по аллеям парка Маргариты. Из-за войны из зоопарка исчезли все экзотические животные. Осталось только две или три домашних птицы, и без того жалко смотревшиеся в слишком большой вольере страуса или зебу. Нерина просила меня проводить ее домой, она жила на другом конце города. Часто на улице ее окликал какой-нибудь студент, случайно выхвативший из толпы ее взгляд. Я ставил ногу на землю, она спрыгивала на тротуар и делала с ним несколько шагов, после чего он восхищенно подмигивал мне и исчезал. Он не знал, что уже через несколько минут я высажу свою пассажирку у дверей ее дома. А она, перескакивая через ступеньки, помчится по лестнице, чтобы не опоздать на семейный ужин.

Своих факультетских знакомых я предпочитал возить на островок посреди искусственного озера, вырытого у входа в парк. Там всегда было много народу, мы сидели на террасе шале и пили лимонад. Пятнадцатилетние camerieri[13]вовсю звенели бокалами, резкими жестами ставя их на мраморные столики, рядом галдели дети, которые крошили уткам булку, и связный тет-а-тет у нас никогда не клеился. Обычно я никогда не оставался наедине со всеми этими Джулиями, Беппинами или Флорами. К нам обязательно присоединялись Энрико, Матиас и Даниель со своими подружками.

Не думаю, что солгу, если скажу, что для них, как и для меня, самый приятный момент во время этих озерных прогулок наступал, когда наши подружки, которых звали домой их домашние обязанности, уходили, оставляя нас обсуждать между собой очаровательные особенности их внешности и спорить относительно тайны их притягательности. Сколько раз я замечал у ребят своего возраста, даже у Энрико, что наслаждение говорить о женщинах в их отсутствии подменяло собой усилия, требуемые для того, чтобы их покорять! Энергичные на словах, пассивные в деле. Они с легкостью вручали друг другу дипломы донжуанов. В этой ситуации, раз уж я защищал свой университетский диплом по Караваджо (который я так и не дописал), я предпочел бы сойти за художника.

Перед тем, как разойтись по домам и завалиться в кровать, опьянев от оргии шумных метафор, воспевавших зубы, глаза, бедра и скрытые прелести наших красавиц, мы также, бывало, мечтали о выпуске журнала, в котором бы печатались наши стихи. Я помню также тот вечер, когда запыхавшийся мальчишка, соскочив с велосипеда со стопкой спецвыпуска «Карлино», бросился с воплем к припозднившимся читателям: «Коалиция объявила войну Москве! Германские и финские войска вторглись на территорию большевиков!» В этой новости меня больше всего поразило упоминание маленькой скандинавской республики. В прошлом году вся пресса расписывала сопротивление армии Маннергейма, героизм финских солдат, которые скользили на своих лыжах, подобно эльфам, и то, как они били с флангов русские танки, чья выгоревшая броня еще долго дымилась посреди снежной пустыни.

Из всех моих тогдашних подружек самое нежное воспоминание я сохранил о Джованне Б. Будучи родом из еврейской семьи крупных книгоиздателей, именно она посвятила меня в тонкости расовых законов и научила ненавидеть антисемитизм. И хотя политика Муссолини сильно отличалась от геноцида в Германии (мне кажется, итальянским евреям никогда не угрожала физическая расправа, да и концлагерей на полуострове не было), все же она привела к целой череде одиозных выходок и преследований на государственном уровне.

Я часто попрекал Джованну виллой ее родителей и их роскошным образом жизни, и не совсем искренне, поскольку наша принадлежность к столь разным социальным кругам служила мне лучшей гарантией того, что наши отношения ограничатся безобидной дружбой. Как-то раз я встретил ее хмурой и неприветливой.

— Ты злишься на меня?

— Что ты несешь, Пьер Паоло! Просто сегодня утром в теннисном клубе мне заявили, что все корты заняты.

— Ну и что?

— И что для меня теперь всегда все корты будут заняты! Ты понимаешь, я больше никогда не смогу играть. Больше никогда!

— Буржуазный спорт, милая моя, — ответил я, пожав плечами. — Или ты собираешься всю жизнь следовать социальным обычаям своей касты?

Она подождала, пока я захлебнусь в своей лжи, и спокойно ответила:

— Я не смогу играть, потому что у меня отобрали клубную карту, и у меня отобрали эту карту, потому что я еврейка.

Таковы были новые порядки: все стадионы, бассейны, театры, кино, железные дороги, музеи, почтовые отделения и даже больницы отныне стали запрещены для рода Авраама. Я покраснел до ушей и сбивчиво извинился. Она не обиделась на меня за эту бестактность, но с удовлетворением преподнесла мне двойной урок. Благосостояние родителей моей лучшей подруги не должно было вменяться ей в вину!

Мы прогуливались с ней по узким безлюдным улочкам. Запрет на посещение общественных мест распространялся даже на трамваи. Я, правда, не утруждал себя возить на велосипеде свою подругу, с которой я предпочитал беседовать об Артюре Рембо и Умберто Саба, но чьи очки с толстыми линзами, коротко стриженные на затылке волосы, плоская грудь и губы, которые она демонстративно не красила, не подходили моей репутации обольстителя. Она спросила, нет ли у меня велосипеда, чтобы съездить в парк Маргариты. И я подло ответил, что нет, испугавшись, что приятели, увидев, как я ухаживаю за близорукой девчонкой, поднимут меня на смех.