Приходи вчера - Татьяна Олеговна Мастрюкова

наша была всего о двух концах — с одного дорога входила, с другого — выходила. С остальных сторон ее обступали лес, поле и опять лес.

Правда, жители крайних домов с обоих концов деревни уверенно утверждали, что Васильич проживает с другой стороны. Вот и выходило, что вроде в деревне жил, а в каком доме — сказать никто внятно не мог.

Если вдуматься, то это невероятное для деревни явление: все всех знают, секретов ни от кого нет — это один из способов выживания, если уж на то пошло, — а тут известный каждому персонаж, про которого на самом деле никто ничего не может рассказать. Так просто не бывает! Кто-то обязательно должен был знать. Но не знал. Или молчал?

Вот так Васильич жил себе и жил, постоянно мотался по деревне, всем знакомый, никем не званный, потому что всегда как бы под рукой. И, сколько себя помню, мы в деревню приезжали раз за разом, а Васильич за эти годы нисколько не поменялся, как законсервированный. Кто-то старел, даже умирал, а этот всегда был одинаковый. Можно пошутить, что заспиртовался, но только никто ни разу Васильича пьяным не видел.

Странная личность. Всегда толокся рядом, но в гости или просто даже в дом его никто не приглашал. Но и не прогоняли, словно его присутствие — данность, с которой надо смириться.

И еще от него держали подальше детей. Без объяснений, без предостережений, без особых указаний. То есть никто прямо не говорил нам, ребятне: «С Васильичем не связывайтесь». Но вот так вот было.

В тот летний день я твердо решил сбежать из дому. Во-первых, начитался приключенческих книг, где мальчишки моего возраста бесстрашно выживали в дикой природе, справляясь с трудностями при помощи смекалки и палки. Во-вторых, сильно обиделся на взрослых по пустяковому, но очень значимому для меня тогда поводу.

Ну и сбежал. Думал, доберусь до соседней деревни, только не по дороге, где меня будут искать и легко поймают, а срежу через поле и дальний лес, а там на попутках или зайцем уеду в места получше, а может, вообще в лесу жить останусь.

Я действительно добрался уже до середины огромного поля, — в тот год не засеянного, а потому заросшего кормовой травой, — когда погода внезапно испортилась. Резко потемнело, над лесом нависли грязно-синие тучи, и ветер яростно погнал их, шумящих ливнем, в мою сторону.

Я заметался, ища укрытие, но побежал сдуру не обратно в деревню, а вперед, и вдруг увидел сооружение, порядком потрепанное временем. Очевидно, его использовали колхозники во время сельхозработ, но, как я упоминал, поле не было засеяно, и неизвестно, сколько этот сарай стоял заброшенным.

Сарай представлял собой простую бетонную коробку с окном без рамы и дверным проемом с ржавыми петлями, на которых когда-то крепилась дверь. Внутри пахло гнилой соломой и слабо — коровьим навозом. Я шагнул внутрь, вдруг на улице громыхнуло, и тут же мощный поток воды обрушился на бетонную крышу сарая. По одной из стен сквозь трещину вниз устремился ручеек, все сильнее расширяясь. Бетон потемнел, напитываясь влагой. Еще сильнее стал чувствоваться смрад.

Чего я точно никак не ожидал, так это услышать, что кто-то идет рядом с сараем, тяжело приминая траву. Человек, взрослый человек. Даже если бежать изо всех сил, по полю невозможно добраться до сарая в такой короткий срок. Разве что на машине, и то не на всякой, так что я бы точно услышал звук мотора. И уж конечно, еще раньше заметил бы, что в поле есть кто-то, кроме меня.

Получается, человек скрывался, не показывался, а вот теперь обозначился. Он не торопился спрятаться от дождя, а не спеша ходил вокруг сарая, будто проверяя, нет ли другого входа.

Предположим, человек действительно искал убежище так же, как несколько минут назад я сам. Предположим, он не видел меня, как и я его, поэтому никак не обозначил свое присутствие голосом. Но в этом хождении было что-то неправильное, тревожащее. Так мышкующая кошка поджидает свою добычу, вроде бы и не скрываясь особо, готовая цапнуть выглянувшую осмотреться жертву.

Я сам не знал почему, но молчал, стараясь не выдать себя, и вздрогнул, когда человек снаружи заговорил. Я узнал голос, конечно, узнал.

— Я могу зайти?

Странная интонация. Было понятно, что вопрос не риторический. Значит, он знал, что я внутри. Но к чему он это спросил? Чтобы я напугался?

Я сжался в своем углу на соломе, стараясь даже дышать через раз, быть максимально незаметным, и чуть не заорал, когда его лицо заглянуло в проем окна. Я его отлично видел, а вот меня, по идее, снаружи никак нельзя было разглядеть, но я почему-то не сомневался, что он заметил. А если заметил, то и узнал, кто я, из какого дома, из какой семьи. Но не позвал по имени, не успокоил.

Меня вдруг пронзила острая, страшная мысль: я прямо сейчас могу стать жертвой маньяка, у меня даже защититься нечем. И никто меня не найдет в ближайшие дни, если не недели. А когда найдут, будет уже слишком поздно. Вся тупая романтика побега из дома незамедлительно выветрилась из моей головы.

— Я жду ответа. Могу я войти?

Бабушкина присказка вспыхнула в моем мозгу, как неоновая вывеска, неожиданно и непонятно почему. Я буквально одними губами, едва слышно, — нельзя, чтобы услышал, и не сказать невозможно, — прошептал:

— Приходи вчера…

На улице бушевала непогода; за шумом хлещущих дождевых потоков, которые ветер с силой швырял в стены сараюшки, за гулкими раскатами грома мой не шепот даже, шелест расслышать было невозможно. Но он услышал. В окне на мгновение снова показалось теперь уже искаженное злобой лицо. Я был уверен, что мне пришел конец. Кажется, я даже обмочился от страха, хотя это могла быть всего лишь дождевая вода, сбежавшая по стене и пропитавшая солому, на которой я сидел сжавшись.

Он ударил в стену сарая так, что она дрогнула. Зарычал, нечеловечески как-то, но и не по-звериному. Странный металлический рык, совпавший с очередным раскатом грома.

И всё…

Ливень давно закончился, но я продолжал сидеть на сыром полу среди гниющей соломы, не в силах унять нервную дрожь. Мне мерещилось, что он просто отступил на пару шагов, выйдя из поля зрения, чтобы я вообразил, что нахожусь в безопасности. Или зашел за сарай и там поджидает, когда я наконец выйду. Догнать меня не составит труда.

Но когда я все же осмелился ползком, не