В сердце страны - Джозеф Максвелл Кутзее

106. Он кладет меня на знакомое зеленое покрывало. Поднимает мои ноги и снимает с меня туфли. Разглаживает мое платье. Что еще может он сделать? И снова этот мягкий тон:

– Давай же, дитя мое, засыпай, уже поздно.

Он кладет мне руку на лоб – мозолистую руку человека, который гнет железо. Как нежно, как утешительно! Но он хочет узнать, нет ли у меня температуры, не вызвано ли мое отчаяние микробом. Сказать ему, что во мне нет микробов, ибо мое тело слишком прокисшее, чтобы там завелись микробы?

107. Он ушел от меня. Я лежу изможденная, а мир все вертится и вертится вокруг моей постели. Я говорила, и со мной говорили, дотрагивалась – и до меня дотрагивались. Поэтому я нечто большее, нежели просто отзвук этих слов, следующих через мою голову из никуда в никуда; или луч света в пустоте пространства; или падающая звезда (что-то меня в этот вечер все тянет на астрономию). Так почему же я не могу просто повернутся и уснуть одетой, и проснуться утром, и вымыть посуду, и стушеваться, и ожидать награды, которая, несомненно, будет мне вручена, если только в этой вселенной царит справедливость? Или так: почему я не могу уснуть, мысленно все повторяя и повторяя вопрос: почему я не могу просто уснуть одетой?

108. Колокольчик, созывающий к обеду, находится на своем месте на буфете. Я бы предпочла что-нибудь побольше, например звонкий школьный звонок; возможно, старый школьный звонок прячется где-то на чердаке, покрытый пылью, дожидаясь своего часа, – если когда-нибудь там была школа; но у меня нет времени его искать (хотя у них ушло бы сердце в пятки, если бы они услышали шуршание мышиных лапок, хлопанье крыльев летучих мышей, призрачные шаги мстителя прямо у них над головой, над кроватью). Босиком, неслышно, как кошка, придерживая язык колокольчика, я крадусь по коридору и прикладываю ухо к дверной скважине. Все тихо. Лежат ли они, затаив дыхание – два затаенных дыхания, – ожидая, что я буду делать? Они уже уснули? Или лежат, сжимая друг друга в объятиях? Это делается вот так – движения, неприметные для слуха, как у мух, склеившихся вместе?

109. Колокольчик издает тихий непрерывный звон.

Когда у меня устает правая рука, я начинаю звонить левой.

Я чувствую себя лучше, чем когда стояла здесь в последний раз. Я спокойнее. Я начинаю напевать про себя, сначала приноравливаясь к звуку колокольчика, затем улавливаю его и мурлычу в тон.

110. Время течет мимо, туман, который рассеивается, сгущается и всасывается в темноту впереди. То, что я считаю своей болью, хотя это всего лишь одиночество, начинает проходить. Кости моего лица оттаивают, я снова становлюсь мягкой, мягкое человеческое животное, млекопитающее. Колокольчик нашел свой ритм: четыре раза тихо, четыре – громко, и я начинаю вибрировать вместе с ним. Мои печали покидают меня. Маленькие существа, похожие на палочки, они выползают из меня и исчезают.

111. Все еще будет хорошо.

112. Меня ударили. Вот что случилось. Меня сильно ударили по голове. Я ощущаю вкус крови, в ушах звенит. Колокольчик вырывают у меня из рук. Я слышу, как он со звоном падает на пол, в дальней части коридора, и катается направо и налево, как все колокольчики. В коридоре раздается эхо от криков, которые я не могу разобрать. Соскользнув по стене, я осторожно сажусь на пол. Теперь я явственно ощущаю вкус крови. Из носу у меня идет кровь. Я глотаю кровь; высунув язык, я чувствую ее вкус на губах.

Когда меня в последний раз ударили? Не могу вспомнить. Может быть, меня никогда прежде не били, возможно меня только лелеяли, хотя в это трудно поверить, лелеяли, упрекали и пренебрегали мною. Мне не больно, но это было оскорбительно. Меня оскорбили и возмутили. Минуту тому назад я была девственницей, а сейчас нет – я имею в виду удары.

Крики все еще висят в воздухе, как зной, как дым. При желании я могу протянуть руку и почувствовать его плотность.

Надо мной маячит огромный белый парус. Воздух плотен от криков. Я закрываю глаза и уши. Шум просачивается в меня. Я начинаю шуметь. Мой желудок бунтует.

Еще удар, деревом по дереву. Далеко-далеко звякает ключ. Воздух еще звенит, хотя я одна.

Со мной разобрались. Я мешала, и теперь со мной разобрались. Это нужно обдумать, время у меня есть.

Я нахожу свое прежнее место у стены, удобное, туманное, даже томное. Не знаю, будут ли это мысли или сны.

Существуют огромные пространства в мире, где, если верить тому, что читаешь, всегда идет снег.

Где-то в Сибири или на Аляске есть поле, покрытое снегом, и в середине его – столб, покосившийся, сгнивший. Хотя, возможно, там середина дня, свет такой тусклый, что это может быть и вечер. Непрерывно падает снег. И больше ничего не видно вокруг.

113. В том углу у входной двери, где хранились бы зонтики, если бы мы ими пользовались, если бы во время дождя мы не подставляли под струи воды лицо, ловя ртом капли и радуясь, стоят два ружья. На самом деле там стоячая вешалка для пальто и шляп. Эти ружья – дробовики для охоты на куропаток и зайцев. Я прихожу в восторг.

Я не знаю, где хранятся патроны для дробовика. Но в маленьком ящике вешалки я на ощупь нахожу шесть патронов с острыми бронзовыми носами – они лежали здесь годами среди пуговиц и булавок.

Глядя на меня, не подумаешь, что я умею обращаться с ружьем, но я действительно умею. У меня есть кое-какие качества, в которые никто бы не поверил. Не уверена, что смогу зарядить магазин в темноте, но я в состоянии загнать один патрон в казенную часть и закрыть скользящий затвор. Мои ладони влажные, и это неприятно, обычно они сухие до такой степени, что шелушатся.

114. Мне неспокойно, хотя я и действую. Где-то во мне образовался вакуум; Ничто из того, что сейчас происходит, меня не удовлетворяет. Я была довольна. Когда стояла в темноте, звеня в колокольчик и мурлыкая себе под нос; однако я сомневаюсь, что, если вернуться, поискать под мебелью и найти колокольчик, а потом, смахнув с него паутину, начать звонить и мурлыкать, то можно вернуть счастье, которое я тогда ощущала. Есть вещи, которые нельзя обрести вновь. Возможно, это доказывает реальность прошлого.

115. Мне нелегко. Я не могу поверить в то, что со мной происходит. Покачав головой, я вдруг перестаю понимать, отчего бы мне не провести ночь в своей постели, заснув; и отчего бы моему отцу не провести ночь в своей постели, заснув; а жене Хендрика – в своей с Хендриком постели, заснув. Я не понимаю, зачем нужно все то, что мы делаем – любой из нас. Все это лишь наши причуды. Почему бы нам не признать, что жизнь наша пуста – пуста, как пустыня, в которой мы живем, – и не заняться весело подсчетом овец и мытьем чашек? Я не понимаю, отчего история нашей жизни должна быть интересной. У меня возникают попутные соображения относительно всего.

116. Патрон аккуратно вошел в патронник. Что же со мной не так? Ведь я, остановившись, чтобы поразмыслить, несомненно продолжу начатое. Возможно, мне не хватает решимости иметь дело не с надоевшими кастрюлями и одной и той же подушкой каждую ночь, а с историей, столь скучной, что это вполне могла бы быть история молчания. Чего мне не хватает, так это мужества перестать говорить, вернуться в молчание, из которого я вышла. История, которую я излагаю, заряжая ружье, – всего лишь лихорадочная фальшивая болтовня. Я – одна из тех неосновательных людей, которые не в состоянии выйти за свои пределы без пуль? Вот чего я боюсь, выскальзывая в ночь, полную лунного света, – неправдоподобная фигура. Вооруженная леди.