Аня с острова Принца Эдуарда - Люси Мод Монтгомери

— Тогда скажи его, Дэви.

Дэви в изумлении поднял лицо с пылающими щеками.

— Но, Аня, это ужасно плохое слово!

— Скажи его!

Дэви снова недоверчиво взглянул на нее, а затем тихонько выговорил отвратительное ругательство. В следующее мгновение он прижался лицом к ее лицу.

— Ох, Аня, я никогда больше его не скажу — никогда! Мне никогда больше не захочется его сказать. Я знал, что оно плохое, но не думал, что оно такое… такое… я не думал, что оно такое.

— Да, я думаю, Дэви, что тебе никогда не захочется произнести его — ни вслух, ни мысленно. И на твоем месте я не стала бы общаться с батраком мистера Харрисона.

— Он умеет издавать такой потрясный боевой клич, — заметил Дэви с некоторым сожалением в голосе.

— Но ведь ты же не хочешь, чтобы твои мысли были полны плохих слов, правда, Дэви? Слов, которые отравляют эти мысли и изгоняют из них все хорошее и присущее настоящему мужчине?

— Не хочу, — сказал Дэви с остановившимся взглядом человека, погруженного в самоанализ.

— Тогда не общайся с теми людьми, которые употребляют эти слова… А теперь какое у тебя ощущение, Дэви, — ты можешь прочесть молитву?

— Да, — кивнул Дэви, с готовностью соскользнув на пол и опускаясь на колени, — теперь я ее запросто могу прочесть. И теперь я не боюсь произносить «А если смерть во сне придет»[30], как боялся раньше, когда хотел сказать то слово.

Вероятно, в ту ночь Аня и Диана смогли полностью излить друг другу душу, но никаких записей о сделанных признаниях не сохранилось. А за завтраком обе они были такими свежими и ясноглазыми, какими, отдав несколько ночных часов веселью и признаниям, могут выглядеть только те, кто молоды.

До этого дня снег еще не ложился на землю, но, когда Диана, направляясь домой, переходила ручей по старому бревенчатому мостику, белые хлопья, кружась, начали опускаться на погруженные в тихий сон без сновидений бурые и серые поля и леса. И вскоре все отдаленные склоны и холмы стали призрачными и трудноразличимыми сквозь тонкую белую пелену, словно бледная осень набросила дымчатую вуаль невесты на свои кудри в ожидании своего ледяного жениха. Так что Рождество в Авонлее все же было в этот год белым, и день этот оказался очень приятным. Утром пришли письма и подарки от мисс Лаванды и Пола; Аня распечатала их, сидя в светлой, солнечной кухне Зеленых Мезонинов, которая была полна тем, о чем Дэви, в восторге втягивавший носом воздух, выразился просто, но сильно: «Отлично пахнет».

— Мисс Лаванда и мистер Ирвинг поселились в своем новом доме, — сообщила Аня. — Я уверена, что мисс Лаванда совершенно счастлива: об этом можно судить по тону ее письма. Но здесь еще и записка от Шарлотты Четвертой. Ей Бостон совсем не понравился, и она ужасно скучает по дому. Мисс Лаванда хочет, чтобы я сходила в Приют Эха, пока буду в Авонлее, протопила дом и посмотрела, не сыреют ли подушки. Пожалуй, я сделаю это на следующей неделе вместе с Дианой, а вечер мы сможем провести у Теодоры Дикс[31]. Мне хочется навестить ее. Кстати, как там Лювик Спид? Все еще ухаживает за ней?

— Говорят, что да, — отозвалась Марилла, — и, вероятно, будет продолжать и дальше в том же духе. Но все уже бросили ждать, что это ухаживание к чему-нибудь приведет.

— На месте Теодоры я бы его немного поторопила, вот что я вам скажу, — заявила миссис Линд. И не может быть ни малейшего сомнения, что именно так она и поступила бы.

Было среди писем и столь характерное для Филиппы, небрежно и наспех нацарапанное послание, почти целиком посвященное Алеку и Алонзо, тому, что они сказали, что сделали и как выглядели при встрече с ней.

"Но я все еще не могу решить, за кого из них выйти замуж, — писала Фил. — Я очень хотела бы, чтобы ты приехала и решила за меня. Кому-то придется это сделать. Когда я увидела Алека, у меня сильно забилось сердце, и я подумала: «Должно быть, он — тот самый!» Но когда пришел Алонзо, мое сердце снова забилось. Так что сердцебиение не признак, хотя, судя по всем романам, которые я читала, должно им быть. Уже твое-то сердце Аня, забьется только в присутствии самого настоящего Прекрасного Принца, правда? С моим же что-то явно на в порядке. Но время я провожу совершенно великолепно. Как бы я хотела, чтобы ты была здесь! Сегодня идет снег, и я в восторге. Я так боялась, что Рождество будет зеленое, — терпеть его не могу. Когда Рождество — какая-та грязная, серовато-коричневая штука, у которой такой вид будто ее сто лет назад положили куда-то отмокать, и с тех пор она там и лежала, это называется зеленым Рождеством! Не спрашивай меня почему. Как говорит лорд Дандрери[32], «ешть веши, которых ни один шеловек не в шилах понять».

Аня, тебе случалось когда-нибудь сесть в трамвай и вдруг обнаружить, что нечем заплатить за проезд? Со мной такое произошло на днях. Это совершенно ужасно! Когда я садилась в трамвай, у меня был пятицентовик. Я точно знала, что он лежит в левом кармане моего пальто, и, усевшись поудобнее, сунула туда руку, чтобы нащупать монету. Ее там не было. Меня пробрала холодная дрожь. Я сунула руку в другой карман. И там нет. Меня снова пробрала дрожь. Я пошарила в маленьком внутреннем кармашке. Все напрасно. Меня пробрали две дрожи враз. Я сняла перчатки, положила их рядом с собой на сиденье и еще раз обшарила все свои карманы. Монеты не было. Я встала, встряхнулась и затем посмотрела на пол. В трамвае было полно людей, возвращавшихся из оперы, и все они таращились на меня, но мне уже было не до таких мелочей.

Но монеты я найти не могла. Я сделала вывод, что, должно быть, случайно сунула ее в рот и по неосторожности проглотила.

Я не знала, что делать. Неужели кондуктор, думала я, остановит трамвай и с позором высадит меня? Смогу ли я убедить его, что являюсь всего лишь жертвой собственной рассеянности, а не беспринципным существом, пытающимся обманным путем бесплатно прокатиться? Как мне хотелось, чтобы со мной был Алек или Алонзо. Но их не было, потому что они были мне нужны. Если бы они не были мне нужны, они оказались бы там десятками. И я никак не могла решить, что мне сказать кондуктору, когда он подойдет. Как только мне удавалось мысленно составить какую-нибудь фразу, объясняющую, что произошло, я тут же чувствовала, что мне никто не поверит и я должна придумать другую. Казалось, что нет иного выхода, кроме как отдаться на милость Провидения, но при всей утешительности этой мысли я могла бы повторить слова той старушки, которая, когда капитан корабля во время шторма посоветовал ей положиться на Всемогущего, воскликнула: «О капитан, неужели дело настолько плохо?»