Скифы - Юрий Никитин

— У меня куча дел, — промямлил он. — Ребята,вам хорошо, все вы птицы вольныя, а мне надо…

— Эх, — прервал Принц мстительно, — ну ладно,как хошь. Тогда придется мне самому Яне пиво покупать…

Крылов подпрыгнул. Голос вырвался раньше, чем он успел егозажать, скрутить и выпустить четко промодулированным и взвешенным:

— Яна? Она тоже придет?

— Конечно, — ответил Черный Принц.

— Но как…

— Думаешь, ты один запомнил ее телефон?

Крылов прокричал:

— Уже одеваюсь! Где договариваетесь встретиться?

Дед пил кофе мелкими осторожными глотками. Чашку держалобеими руками, поглядывал поверх нее хитро, похожий на старую облезлую мышь.Серое лицо со старческими коричневыми пятнами порозовело, в глазах появилсяживой блеск. Хмыкнул, но смолчал, слышно было только сербанье, которое незаглушила даже музыка из-под прикрытой двери.

— Дед, — сказал Крылов торопливо, — когдадопьешь, ты ложись. Читать и в постели полезно, врачи все врут. Лады?

— Не беспокойся, — ответил дед бодро.

Крылов метнулся в комнату — где же брюки, всеразбросано, торопливо хватал и одевался, с кухни донесся скрип отодвигаемогокресла. За деда можно не беспокоиться, даже после такого кофе он чувствуетприлив сил, может даже сам помыть посуду, что часто с гордостью и делает, потомвозвращается на свою узкую, почти солдатскую кровать на надставленных повышеножках, чтобы мог сам ложиться и вставать, с собой берет кучу книг избиблиотеки внука. Чаще всего засыпает минут на двадцать, после чего снова можетчитать целыми днями…

Открыл дверь, выскочил, успев услышать тошнотворный запах,похожий на разлитый аммиак, и… его понесло, как на льду. К счастью, еще неотпустил дверную ручку, удержался, не дал себе упасть в зловонную жижу, хотябыл близко, близко…

Ноги скользили, кое-как поднялся, отступил в прихожую,оставляя желто-серые следы. Кого-то из семьи дебилов вырвало, блевотина покрылаполовину лестничной площадки. Кормят сволочей круто, среди желтой вонючей жиживиднеются куски полупереваренного мяса…

Крылов торопливо смывал в ванной с подошв блевотину, желудокподнимался к горлу. Перед глазами неотступно вставала эта смердящая лужа, воньневыносимая, у дебилов больные желудки, срут тоже прямо в подъезде, во дворе,на детской площадке, везде — где припечет, все жильцы тут же разбегаютсяот невыносимой вони, но все интеллигентные и воспитанные, возмущаются дома накухнях, глотают валидолы, спят только с успокаивающими…

Со второй попытки он открыл дверь, уже задержав дыхание.Бросил пачку газет, встал обеими ногами, быстро запер, огромным прыжкомперемахнул на чистое место к шахте лифта. Но дыхание заканчивалось, задохнется,пока дождется кабины, понесся вниз по лестнице. Ладно, с десятого этажасбежать — это ж почти утренняя зарядка бодростью…

Сколько он себя помнил, мелькнула мысль, он всегда былчеловеком довольно-таки благонравным. Под благонравием имел в виду не школьныеотметки за поведение и не туповатое добродушие, отличавшее некоторых товарищейпо детским играм. Просто как-то не нравилось делать людям гадости. И если нечтовсе-таки делал, то не со зла, а либо от непонимания, «что в этом плохого», либоуж потому, что просто не видел другого выхода. И если кто-нибудь внятнообъяснял, почему так делать нельзя, и указывал другой выход, он с радостьюсоглашался и больше так не делал. Однако беда в том, что объяснить такие вещибыло довольно сложно. Потому что слушал, всему верил, но потом задавал одинвопрос. Ну хорошо, так делать плохо. А как надо, чтобы сделать хорошо?

Он сбегал по лестнице, хватался за перила, чтобыцентробежная сила не размазала о стенки, но уже с восьмого этажа пошелмедленнее, осторожнее. Здесь тоже было… минное поле. А мозг, который никогда неотдыхает… по крайней мере, у него, услужливо воскресил воспоминания детства.Видимо, по аналогии или для иллюстрации того, от чего сейчас бежал или из-зачего сейчас так зло стучит сердце.

Да, в детстве он жил недалеко отсюда, в старом пятиэтажномкирпичном доме. Лифта, понятно, не было, да и какой лифт для пятиэтажного дома,это только в барских домах лифты, а его дом был простой, хотя и населенпочему-то преимущественно интеллигенцией.

На первом этаже жила добрая бабуся, которая — отдоброты — прикармливала уличных кошек, благо их было много: рядомблагоухала помойка, обычное место их сборищ. Чтобы кошечкам было уютно, бабусяставила мисочку с провизией около своей двери и регулярно обновляла в ней корм.Кошки, разумеется, привадились, а подъезд приобрел неповторимый устойчивыйаромат кошачьей мочи и фекалий. Ага, вот почему память воскресила то детское время…Запах на лестничной площадке был тот же, только усиленный многократно: измогучего желудка дебила излилось кошачьих фекалий в десятки раз больше, чемтогда гадили кошечки…

Время от времени кто-нибудь пытался с кошечками разобраться,но стоило только какой-нибудь мурке взвизгнуть, как бабка — то лидежурившая под дверью, то ли чуявшая сердцем такие вещи — вылетала икоршуном кидалась на того, кто поднял ногу на бабкину животину. С бабкойразобраться уже никто и не надеялся: позиция ее была известная и твердая, аиных методов воздействия на нее в пределах морали и законапозднесоциалистической эпохи просто не было. Время от времени, однако,кто-нибудь не выдерживал и, заляпавшись в кошачьем кале, шел к бабусе соскандалом.

Скандалы эти были однообразны и неуспешны, а проходилипримерно так.

— Млин, мамаша, — говорил очереднойпострадавший, — ну я не знаю, вы хотя бы убирайте за своими кошками, они жтут все, извините, загадили!

— Я те не мамаша, ты ко своей мамаше такобращайси, — поджимала губы бабуся. — И че это — я обязана тутубирать, что ли? Я тебе тута не поломойка, мне за это деньги не плотют, пустькому надо, тот и убирает.

— Ну так же нельзя! — возмущалсяпострадавший. — Вы их на улице кормите, что ли!

— А на улице им невкусно есть, — охотно объяснялабабуся, — вот ты (бабка принципиально тыкала всем «молодым») небось жрешьдома, у телевизору, а не на улице, а у них ни дома нету, ни телевизору, они ждикия, им бы погретьси…

— Да жизни нет от твоего зверья! — не выдерживалпострадавший. — Ты, бабка (на этой стадии все почему-то переходили на«ты»), забодала, млин!

— Ну ты и сволочь бессовестная, — как-то дажебеззлобно констатировала бабуся, — вон морду какую наел, в ристаранынебось ходишь с бабой своей, и дома ишо жрешь, а хоть разок кошечкам рыбки вынести…а я из пенсии своей капеешной им рыбку покупаю…

Тут глаза бабки как бы начинали смотреть вовнутрь иналивались каким-то непонятным светом — видимо, то было ощущение своейполной и абсолютной правоты. На этой стадии даже сильно разозленный мужик отступал,бросая напоследок что-нибудь типа «совсем из ума выжила» и тщетную угрозу«обратиться в милицию». Бабка на это только усмехалась: попытки уже были, и онахорошо знала, что милиционеры тоже ничего ей не скажут, кроме «ну, блин,мамаша». Была еще попытка напустить на бабусю карательную психиатрию (то естьнаябедничать по ноль-три на предмет «тут у нас старуха психованная чудит»), нои она кончилась ничем: что бы там ни говорили, а свой умишко у бабки был присебе.