Прошедший многократный раз - Геркус Кунчюс

– Нас должны ждать. Они будут волноваться.

– Пусть волнуются. Сегодня у меня другие планы. Я и так целую неделю там не был.

Даниэль качает головой, но ничего не может поделать. Так легко меня не одолеть, ибо моя страсть сильнее всех его аргументов. С каждым днем он все больше разочаровывается во мне, однако это мазохистское разочарование. Потому что, чем яростнее мы спорим, тем ближе становимся. Могли бы даже подраться, но это не поколебало бы наших отношений. Он уже не выбросил бы меня на улицу. А если и выбросил бы, то на какие-нибудь десять, да нет, пять минут.

Надеваю ботинки, так и не сумевшие натереть мне мозолей. Беру рюкзак и, пообещав вернуться вечером, выхожу.

На перекрестке здороваюсь с Дружком, который, как всегда, не упускает случая сказать, что сегодня очень жарко. Отвечаю теми же словами. Он доволен, что удалось побеседовать. Содержательный разговор, обменялись бесценной информацией, достойной внимания не одной разведки.

Я вижу, как Даниэль машет в окне, словно приглашая вернуться, однако поворачиваю налево и скрываюсь за углом. Иду на автобусную остановку.

Автобус везет меня через Монпарнас. Электрическое табло утверждает, что сегодня 37 градусов по Цельсию. Парижане постарше едва шевелятся. Те, кто помоложе, не расстаются с бутылками воды. Все мокрые от пота. Моя спина прилипает к сиденью. Уступаю место чуть живому старичку, который, наверное, уже лет десять не сталкивался с такой галантностью и уважением к старшим.

Еле продвигаемся, на каждой улице пробка. Места себе не нахожу: хочу как можно быстрее оказаться на бульваре Сен-Мишель, где у фонтана еще два десятилетия назад собирались хиппи. Почему-то для меня французы и хиппи никак не сочетаются между собой. Не могу представить француза-хиппи, хоть это и глупость. Какой-то архетип блокирует образ. Ищу его. Не нахожу. Оставляю эту тему в покое: если и есть что-то, что меня вовсе не интересует, так это французские хиппи. Интереснее были бы хиппи гренландские или Земли Франца Иосифа, однако все они двигались в более теплые края – в Индию, где многие из них умерли. Ну ладно. Пусть они все обосрутся и не мешают мне мечтать, как я выйду у Люксембургского сада.

В автобус входит очаровательная женщина, но интереса у меня не вызывает. Она встает совсем рядом, прямо прижимается ко мне, а я настолько равнодушен, что даже не оглядываю ее. Ее левая грудь упирается в мышцу моей руки. Сосок набухший, крутой. Ничего не чувствую. Может быть, только, что от того места, до которого она дотрагивается, начинает течь потная струйка. Кажется, она тоже ничего не чувствует. На такой жаре угасают все вожделения, которые, упади температура на двадцать градусов, проявились бы в самых бурных формах. Стоим в автобусе, равнодушные друг к другу, хотя судьба, возможно, только для того нас в этот момент и свела, чтобы доставить удовольствие. Удовольствия для нас недостижимы. Хочу как можно быстрее освободиться от соседства, так как с моей руки течет уже ручеек пота. Когда она чуть-чуть отодвигается, вижу пятно моего пота на ее белой блузке. Она этого не замечает. Тоже разомлела от жары. Эротические желания сегодня выжжены 37 градусами по Цельсию. Интересно, сколько градусов для европейца – критическая отметка? Нужно бы на досуге позаниматься этой темой. Вначале, конечно, опираясь на эмпирические данные.

Остановка «Люксембургский сад». Протискиваюсь к дверям первым, потому что если бы пришлось ехать еще хоть одну остановку, задохнулся бы и упал в обморок. Пантеон мог бы обогатиться еще одним телом в качестве экспоната.

На бульваре Сен-Мишель прохлада. Спускаюсь к реке, где и находится моя цель, которую рисовал себе в мечтах. Прохожие жмутся друг к другу и толкаются, словно им не хватает тепла. Это невыносимо.

Наконец я совсем рядом с целью – книжным магазином Жильберта и Юноны. За неделю ничего не изменилось. Любители книг роются среди разложенных на улице альбомов и энциклопедий. Они по-прежнему выбирают и не могут решить, что из этой груды им нужнее всего. Я знаю, что мне нужно. Знаю. Уже три года как знаю, и с этим знанием не хочу расставаться. Не хочу, что бы ни объяснял мне Даниэль, не представляющий себе жизни без лингвистики.

Уже стою перед разложенными книгами. Все отдаляю тот миг, когда возьму в руки самую желанную. Окружающие интересуются всем. Большинство – импрессионистами, постимпрессионистами, сюрреалистами, экспрессионистами. Альбомов изобилие. Люди откровенно изучают раскрытые репродукции. Не понимаю такого интереса, потому что, пройдя пешком десять минут, они могли бы часами наслаждаться оригиналами. Оригиналы им не нужны. В нынешние времена никому не нужны оригиналы – ведь существует такое множество вторичных и третичных продуктов, которые часто выглядят лучше оригиналов. Мне странно, с каким интересом они изучают Ван Гога, Гогена, Мане, Дали, Дега, Писарро и других.

На репродукции они смотрят с таким выражением, словно впервые узнали, что земля круглая, вращается вокруг Солнца да еще и сама – вокруг своей оси. Они действительно не совсем нормальные, хотя из многих лиц прямо-таки выпирает интеллигентность. Часть их, может быть, даже преподаватели и студенты Сорбонны, так как университет – на другой стороне улицы.

Какой-то извращенец, открыв альбом Леонардо да Винчи, уже десять минут не отрывает глаз от Джоконды. Другого чрезвычайно интересует Пуссен, хотя этого Пуссена в Лувре сколько хочешь. Третий вздыхает, наклонившись над Анри Матиссом – на недостаток его работ Франция не жалуется. Словом, все углубились в то, без чего не представляют себе своей жизни.

В этот момент я понял, что и меня интересуют только идеи, а не их материальные воплощения. Прав был Платон. Он просветил мне разум и шепнул, что я на правильном пути. Что оригиналы ничего не стоят. Стоит только углубление в идею: идею улыбки, убийства, компьютерной программы, дорожного покрытия, обелиска, крысиного яда, пепельницы, света, яблока, лифчика, скатерти, презерватива, оружия и т. д.

– Простите, я хотел бы… – обращается ко мне интеллектуал.

Подвигаюсь. Вижу, как он жадно хватает альбом с репродукциями Макса Эрнста. Пора и мне. Пора.

Шагаю к тому месту, где он. Он – это альбом «Японского эротического искусства», лежащий рядом с учебниками по кулинарии, комиксами и двухтомником Пикассо. Он все такой же – новый, неожиданный, исчерпывающий. Провоцирующий и успокаивающий.

Держу эту солидную книгу в руках и не рискую открыть в сто пятьдесят четвертый раз. Меня охватывает сладостный и ожидаемый трепет. Чувствую себя так, словно дебютирую в миланском «Ла Скала» и от этого зависит вся моя дальнейшая жизнь. Книга как живая. Еще неоткрытая, она уже будоражит мне душу, жаждущую снова рассмотреть ее.

Японское эротическое искусство… Неожиданные ракурсы и позы. Органы невообразимых габаритов, безболезненно засовываемые во все возможные и невозможные полости. Орнаментика кимоно. Декадентские прически. Страсть и удовлетворение. Настойчивость самураев. Покорность гейш и жен, не допускающая и подозрения, что может быть немного больно. Переворачиваю лист за листом. Возвращаюсь. Снова путешествую по лабиринтам любовного искусства Страны восходящего солнца, вырваться из которых не захотел бы даже самый большой святоша. Все здесь красиво. Все одинаково близко. Переворачиваю репродукции этих гравюр, словно листаю альбом семейных фотографий, в котором каждый зафиксированный персонаж одинаково дорог. Чувствую, как закипает кровь, потому что снова вижу: воин, поставив ее на четвереньки, вонзает двухметровое оружие, последние две трети которого вскоре тоже заберутся внутрь и пронзят ее насквозь, как стрела косулю. Она послушно ожидает этого финала, чуть прищурившись и всем своим существом показывая, что с ней такое случается не впервые. Пожираю глазами эту картину. Переселяюсь на татами, встаю рядом и смотрю, смотрю, смотрю… Больше ничего не нужно. Мир исчезает, уступает место космосу удовлетворения. Статика превращается в динамику. Все движется. Все вибрирует. Влезает. Вылезает. Сокращается. Встает. Неповторимый праздник жизни, который, кажется, никогда не кончится. Персонажи ложатся, поднимаются, прижимаются, сливаются друг с другом. Не успеваю за ними. Злюсь, что я такой флегматичный северянин, хотя северяне, говорят, лучшие летчики. К сожалению, им никогда не овладеть японскими высотами. Оружие с обнаженными головками убивает и сеет новые жизни. Никто не собирается отступать. Никому не грозит поражение. Границы между жертвами и палачами исчезают. Всем хорошо. Наверное, гораздо лучше, чем мне сейчас, когда я переворачиваю уже последние страницы альбома, решившись начать это путешествие заново. Нет сил наглядеться на эту книгу. Не могу насытиться ею.