Мир неземной - Яа Гьяси

таким неприлично вкусным, что все присутствующие практически застонали от наслаждения, едва проглотив первую же ложку.

– Это просто вопрос выдержки, – заявила одна из гостей, Таня. – Например, я вот не смогу удержаться и не съесть еще похлебки, хотя точно знаю, что талия мне за это спасибо не скажет.

Все рассмеялись, а она потерла живот на манер Винни Пуха, нашедшего горшочек с медом.

– Ну да, – ответила я. – Только все немножко сложнее. Будто сама твоя суть не просто не может сдерживать себя, но даже не понимает этого. Химический состав мозга мышей изменился до такой степени, что они вообще не управляют своими действиями. Словно перестали быть собой.

Гости яростно закивали, будто я сказала нечто невероятно мудрое, а затем кто-то упомянул короля Лира. «Мы сами не свои, когда душа томится всеми немощами тела». Я не открывала Шекспира еще со школы, но ради Реймонда сделала вид, что увлечена беседой. Потом гости разошлись, побросав за собой посуду, но зато любимый был счастлив, что я наконец раскрылась перед его друзьями. Мне хотелось разделить его радость, но я чувствовала себя притворщицей. Всякий раз, слушая, как его приятели обсуждают тюремную реформу, изменение климата, опиоидную эпидемию – ведут одновременно разумные, но совершенно бессмысленные речи людей, которым просто важно высказать свое мнение, – я чувствовала себя некомфортно. В чем смысл всех этих разговоров? Какие проблемы мы решаем, переливая из пустого в порожнее?

Я попрощалась с Реймондом, бегом вернулась домой, меня вырвало, и я поклялась больше никогда не есть это блюдо.

Глава 15

Когда я была совсем маленькой, наш пастор объясняла, что грех есть любое помышление, слова или деяние против Господа. Она доставала двух кукол и с помощью них наглядно доказывала свою теорию. Фиолетовый монстрик бил зеленого, и пастор говорила:

– Бить кого-то – грех.

Потом зеленый дожидался, пока фиолетовый отвернется, и воровал у того конфету. Дети приходили в такой восторг, что пастору приходилось напоминать, мол, воровство тоже грех.

Я была хорошим, набожным ребенком, твердо настроенным никогда не грешить, и определение, данное нашим пастором, сбило меня с толку. Довольно просто не делать ничего плохого и не говорить. Но чтобы даже не думать? Возможно ли такое в принципе – не задуматься о том, чтобы солгать, украсть или ударить брата, когда тот входит в твою комнату с намерением тебя помучить? Разве мы можем контролировать свои мысли?

Можно ли жить безгрешной жизнью – это религиозный вопрос, но в то же время и нейробиологический. В тот день, когда пастор с помощью кукол объясняла нам понятие греха, я с немалым смущением осознала, что моя тайная цель стать такой же чистой, как Христос, на самом деле невыполнима – более того, кощунственна. Мыслями управлять нельзя, что я сама и выяснила, когда попыталась молиться без остановки. От меня зависит лишь самый поверхностный уровень мышления, но под ним всегда есть подсознательный. И вот как раз он честнее, непосредственнее, существеннее всего прочего. Подсознание тихо, но настойчиво подсказывает нам действия и определяет саму нашу суть. Теперь я понимаю, что у всех нас есть подсознательная жизнь, яркая, насыщенная, та, что вступает в противоречие с «нами», нашей сознательной оболочкой.

В Евангелии от Матфея Иисус говорит: «Возлюби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всей душой твоей, и всем разумением твоим». Вот оно, разделение. Сердце – то, чем чувствуешь. Разум – то, чем мыслишь. Душа – то, что ты есть. Я почти никогда не слышала, чтобы нейробиологи говорили о душе. Из-за нашей профессии мы часто воспринимаем как жизненно необходимую, необъяснимую сущность нас самих работу нашего мозга – таинственную, отлаженную, важную. Если мы чего-то не понимаем в отношении того, что же делает человека личностью, это будет раскрыто, как только мы досконально изучим орган. Нет никакого разделения. Наш мозг – это и есть наши полные чувств сердца, мыслящие умы и определяющие нас души. Но в детстве я называла эту сущность душой и верила в ее превосходство над разумом и сердцем, в ее неизменность и связь с самим Христом.

За неделю до того, как умер пес Бадди, его золотистая шерсть стала облезать с бедняги клочьями. Захочешь погладить – и вот уже полные руки волосков. Было ясно, что конец близок, и я пришла в гости к Эшли и помолилась за Бадди.

– Дорогой Боже, прими этого пса, и да упокоится его душа с миром, – сказала я.

Мы с подругой стояли на коленях над беднягой и плакали. Мне вдруг представилось, как в кабинете ветеринара душа Бадди золотистым облачком поднимается над его телом и улетает в рай. Было легче верить, что дух, отдельное «я» живого и здорового Бадди продолжает существовать, когда сам он уже нас покинул.

Временами моя жизнь сильно расходится с религиозными учениями моего детства, и я невольно задаюсь вопросом: что бы подумала маленькая девочка, которой я когда-то была, о женщине, которой я стала, – нейробиологе, временами уравнивающей сущность, что психологи называют разумом, а христиане – душой, с работой мозга. Я действительно наделила этот орган своего рода превосходством, веря и надеясь, что все ответы на мои вопросы могут и должны содержаться именно в нем. Но правда состоит в том, что я не так уж сильно изменилась. У меня осталось много прежних вопросов, вроде «контролируем ли мы наши мысли?», но я ищу иной способ на них ответить. Ищу новые названия для старых чувств. Моя душа по-прежнему остается моей душой, даже если я редко ее так называю.

~

У меня сохранилось очень немного воспоминаний об отце, да и те, скорее всего, выстроились на основе рассказов матери. Брату на момент расставания уже исполнилось десять, и он помнил все. Я засыпала его расспросами, какие у Чин Чина были волосы, какого цвета глаза, какого размера руки, какого он был роста, чем пах. Поначалу Нана терпеливо на них отвечал и неизменно заканчивал рассказ словами: «Скоро сама увидишь».

Первый год, пока мы все еще верили, что Чин Чин вернется, мы из кожи вон лезли, стараясь сохранить тот же самый уклад жизни. Вот приедет отец семейства и увидит привычный дом. Мама, которая всегда придерживалась строгого распорядка, за исключением совсем вопиющих случаев, иногда, сталкиваясь с этими самыми случаями в нашем исполнении, кричала: «Ну погоди, вот отец вернется!..» И внушаемого этим обещанием страха хватало, чтобы приструнить нас с братом.

Нана с головой ушел в соккер. Пытался выбиться в более серьезную лигу, сколотить команду. Они занимались каждый день и ездили на игры в Атланту, Монтгомери, Нэшвилл. Маме приходилось нелегко, ведь оплата формы, экипировки и транспортных расходов ложилась на плечи всех родителей. Хуже того,