Камень заклятия - Владислав Авдеев

Глафира Семеновна как в воду глядела, вечером пришел моторист и сказал, что капитан спрашивает, не желаю ли я поглядеть на Лену, подняться к нему в рубку.

За весь день я не испытал чувства агрессии, не появлялось желание кого-нибудь ударить, и я не стал отказываться от приглашения, к тому же этого требовал долг вежливости.

Капитан «Можайска» Александр Петрович явно не соответствовал образу капитана, почерпнутому мной из книг и кинофильмов, — маленький, сухонький, с узким лицом, ветвистыми, нависающими бровями, с пучками волос, торчащими из ушей и носа, он больше походил на гнома-переростка. И старался компенсировать некомандирскую внешность строгим взглядом, басовитым голосом и неизменной трубкой с выгнутым чубуком во рту. На мое «Добрый вечер!» он повел рукой, показывая реку и берег, и сказал:

— Тридцать лет по Лене хожу и каждую весну такое чувство, словно в первый раз. Да от такой красоты никогда не устанешь. Вот люди любуются живописью. А что она такое? Кусочек выхваченной природы, жизни и томление художника в тот момент. Нарисовал и вроде остановил жизнь, замерла природа. Но это же профанация, обман. Природа в вечном движении. Я каждую навигацию и реку и берега по-новому вижу и каждый раз по-новому рисую. Я тоже художник, но храню картины в душе, а не малюю на холсте. Абстракционистские рисунки живописью не считаю, ибо это есть шаг назад в развитии человечества, назад к пиктограмме. Но против самих абстракционистских рисунков ничего против не имею и в необходимости их не сомневаюсь. Вот что, по-вашему, есть лоция? — капитан положил ладонь на лоцманскую карту. — Самая натуральная абстракция. Заштрихованный прямоугольник я должен принять за село или город с его домами, населением, пристанью — это почище абстракциониста, предлагающего увидеть в скоплении квадратов женщину, а я, кроме пристани, вижу приемосдатчиков, начальника склада, крановщиков… Глядя на зубчатую черту, я понимаю, впереди берег с обрывистыми бровками. Сведущему человеку штрихи, треугольнички, галочки говорят многое, о подводных препятствиях, о лугах и лесах, о скоплении топляков, свальных течениях. Видите этот ручей? — Александр Петрович, не глядя, указал на берег большим пальцем, ткнув им через плечо. — На карте он обозначен пунктирной линией, потому что пересыхает. Кстати, на реке все имеет название — острова, протоки, горы, ручьи, этот называется Десятиверстовым. Почему? Неужели кто измерил его длину? А между Пеледуем и Ленском есть Девятиверстовый. Там же, неподалеку, протока Ленка и селение Малые Коньки. Почему Коньки и почему Малые, если нет Больших? И кто такая Ленка? Или вот — утром прошли остров Ляля. Кто она? Почему другой остров назвали Кислым? Написать бы о тех людях, в честь кого названы острова, протоки, речки, и о тех, кто дал эти названия, интересная получилась бы книга…

Говорил Александр Петрович быстро, словно торопился выложить все волновавшее его, торопился облегчить душу. При этом успевал посасывать трубку и выпускал клубы дыма через нос. Не знаю, как дым пробивался через заросли волос, торчащие из ноздрей, они раздражали меня, я испытывал сильное желание выдернуть их, а заодно и волосы из уха. Чтобы желание не стало действием, я старался не смотреть на капитана.

— Вот вам хотелось бы, чтобы вашим именем назвали, к примеру, остров? И капитаны теплоходов, проходя мимо него, говорили бы рулевым: «Держись поближе к Андрюше» или: «Осторожно, впереди Андрюша!»? И если в городах конъюнктурщики, издеваясь над здравым смыслом и историей, меняют названия улиц, то на реке ваше имя звучало бы вечно, его переписывали бы из лоции в лоцию… Хотя, если остров будет песчаным, река может смыть его и создать новый за сотню километров. Ничего вечного нет, все преходяще. В молодости это как-то волновало, а сейчас понимаю, никакой души нет, а тело сожрут черви. Если бы у людей была душа, разве творили бы они такие мерзости? А что происходит у нас в России! Вот как вы относитесь к пидарасам?

Я от неожиданности немного замешкался с ответом:

— Отрицательно.

— Значит, вы не демократ, — заключил он.

Я до того был удивлен таким определением демократии, что не опроверг его последние слова.

— В вашем возрасте многие еще не сформировались, не устоялись, вот и приходится спрашивать. А я совок и горжусь этим. Совок сейчас для меня то же самое, чем в молодости был для меня Павка Корчагин. Не обманет, не предаст за тридцать сребреников, живет по принципу «если не я, то кто?» Совки в свое время в партию не лезли, жили по-разному, но прошлое не порочат, одним словом — порядочные люди. Жаль, исчезнут скоро, как мамонты. Мамонтов, может, и научатся клонировать, а совков никогда. Это был и пока еще есть особый тип людей, деньги для них не главное, главное — быть человеком. Ваше поколение их еще застало, а следующее уже не узнает, хотя отдельные экземпляры существуют с ними рядом. Пройдет лет семьдесят, и как сейчас некоторые тоскуют по дворянству, так потом будут тосковать по совкам, по последнему человечному поколению людей на планете. А что мешает быть человечным сейчас? Мешает так называемая свобода — делай все, что не запрещено законом, законом, который попирают все, кому не лень, так как следить за его соблюдением некому. Да и причем закон? А совесть, а нравственные нормы — их, увы, посчитали лишними. Отсюда анархия, бандитизм, казнокрадство и прочее. А настоящая свобода может основываться только на нравственных принципах.

— К этому и призывает христианство, — успел вставить я, пока клубы дыма пробивались сквозь заросли в его носу.

— Ошибаетесь, молодой человек, — с какой-то радостной ноткой протянул капитан, — христианство держится на страхе. Коммунисты обещали рай на земле, на земле и карали за «непослушание». Религия обещает рай после смерти, тогда же и грозит заблудшим муками ада. Кстати, вы не обратили внимания? Бог призывает верующих прощать своих врагов, а сам стращает адом. Неувязка. А вера — что в социализм, что в Бога — должна быть чистой, без боязни. Почему русские люди после многовекового поклонения Богу так легко поддались агитации большевистской неруси и пошли громить церкви? Потому что устали бояться…

— А вот тут ошибаетесь вы, — мне пришлось повысить голос, чтобы прервать его, — дело не в страхе перед Богом, дело в русском характере. Достоевский писал — у русского человека есть потребность хватить через край, дойти до пропасти, заглянуть в бездну и даже броситься в нее. Возникает потребность в отрицании всего, даже самой главной святыни народа. И все это — торопясь, стремительно. Человек отрекается от семьи, Бога. И сделать это может самый добрейший человек.

— Достоевский писал это о себе, он всегда был на краю пропасти, все его герои — это он сам, и Иван Карамазов, и Раскольников, и Ставрогин. Нельзя по одному человеку судить о всем народе, если он был игроком, извращенцем, то это не значит, что все такие. И я по-прежнему утверждаю, чистой веры не было, был страх, — кажется, капитан начал злиться, вместо послушного слушателя, а такими, наверное, были члены команды, он встретил неожиданный отпор.

— Не скажите, русские люди просто идеальные христиане, заповедь «ударят по одной щеке, подставь другую» мы выполняем неукоснительно. Нас оскорбляют страны Прибалтики, Грузия — государства, которые не сразу найдешь по карте, говорят с нами так, словно мы нуль, а мы вместо того, чтобы дать этим моськам под зад мямлим нечто невразумительное…