Преферанс на Москалевке - Ирина Потанина

– Вы правы, разумеется. Нелепо вышло, – рассмеялся Морской. – Простите… Я и сам не рад. Я на совершенно иную тему хотел поговорить, – он оправдывался и сам себя за это презирал.

Саенко был сейчас во всех газетах представлен как почетный член общества с безупречной репутацией, завидной для его возраста – пятидесяти с лишком лет – физической подготовкой и простой, свойственной только настоящим выходцам из народа, манерой общения. Регулярно поминались и производственные успехи возглавляемых им в разное время предприятий, и нынешнее безупречное руководство областным арбитражным судом, и совсем уж давние личные заслуги – доблестный чекист защищал город от белых в гражданскую и от бандитов в сложные послевоенные годы. Как представитель партячейки Дзержинского района Саенко заседал на съездах, как производственник – давал мудрые рекомендации молодым трудящимся… Но вот беда – когда-то Морской имел неосторожность поднять в архиве личное дело Степана Афанасьевича и знал теперь леденящие душу подробности. В гордом «нещадно гнал врага», коим газетчики описывали действия Саенко во время гражданской войны, ключевым словом было «нещадно». В бытность комендантом тюрьмы на улице Чайковского Саенко лично и пытал, и убивал. Причем часто ни в чем не повинных людей. Да, на дворе стоял 1919 год, а в зверские времена положено быть зверем. Да, количество жертв Морской прочитал в приложенных к личному делу вырезках из белогвардейской газеты «Южный край», которая, конечно, нарочно все искажала. Да, вся эта информация не была засекречена, а значит, никакой вины Саенко за собой не ощущал… Морской и тогда, читая материалы, и позже, всякий раз пересекаясь с Степаном Афанасьевичем, пытался оправдать его для себя. Пытался, но не мог. Перед его глазами всплывали страшные фото изуродованных жертв и душераздирающие подробности. И самое ужасное, что именно этому человеку – в одном лице убийце-садисту Степану Саенко и народному любимцу, честному большевику Степану Афанасьевичу – Морской был по глупому стечению обстоятельств многим обязан.

– Знаю я эти ваши «другие темы», – хитро сощурился Саенко. И, не дождавшись комментариев, лениво протянул: – Теперь молчишь, как истукан… Испужался? Верно, испужался. Другой на моем месте уже бы сообщил куда следует, и дело возбудил бы. Хана бы тогда и старику твоему, и тебе. Но я не стану. Я-то тебя знаю. Ладно, – для пущей демонстрации отсутствия злых намерений Саенко раскатисто зевнул. – Пойду пройдусь. Беседуй, раз пришел. А я похлопочу о собственной палате.

Вернувшись к Воскресенскому, Морской еще несколько секунд слышал только предательски громкий стук собственного сердца.

– Кто это был? – спросил старик, приподнимаясь в кровати хоть и с усилием, но уже вполне уверенно. Судя по всему, жизни старика больше ничего не угрожало.

– Не беспокойтесь! – засуетился Морской, подходя ближе. – Это ваш сосед по палате, он ничего не слышал… Вы не вставайте, вам не стоит напрягаться.

– Не буду, – согласился Воскресенский – скорее не со словами посетителя, а с сигналами собственного организма. – Сосед – это не страшно. Он хороший парень. Мы дружим. Даже если что и слышал, не выдаст. А вы?

– Что – я? – не понял Морской. – А, в этом смысле. Право, не волнуйтесь. Я из того, что вы наговорили, считайте, ничего не разобрал. Вы были под воздействием препарата, который явно вам противопоказан. Наверное, бредили…

– Спасибо, – адвокату становилось все лучше. Дыхание выравнивалось окончательно, кожа постепенно приобретала нормальный оттенок. – Я, видно, испугался, что умираю, вот и понесло. Пить хочется… Там где-то холодильник, – старик кивнул на дверь в коридор. – Прошу вас, дайте мне кефир. Внучка приносила… Там должно быть подписано…

* * *

Встречей с Саенко и провокационными рассказами Воскресенского больничные неожиданности не исчерпались. В коридоре Морской столкнулся с целой делегацией: Ларочка, Двойра и Яков как раз благодарили уже знакомую ему санитарку, одаривая яблоками, коих в этом году у всех уродилось несусветное количество.

– Четырнадцатая палата, – заученно вещала та, – но только на минутку. Я пока отдохну в ординаторской. Весь день на ногах, ни разу даже чаю не попила…

– Что вы здесь делаете? – ахнул Морской, кинувшись к вошедшим. – Лариса, почему не в школе?

– Мне мама разрешила, – Ларочка юркнула за надежную широкую материнскую спину и, выглянув оттуда, протараторила: – Я думала помочь. Заглянула перед школой к маме, все рассказала. А она сказала: «Надо ехать!»

– Да, я сказала, – Двойра с вызовом глянула на Морского. – И позвонила Якову. Он в этой ситуации уж точно разберется лучше нас.

Возмутиться Морской не успел, потому что Двойра перешла к делам, характеризующим ее с куда более положительной стороны.

– Я захватила фрукты для больного и Ларису, чтобы наше нашествие было похоже на визит обеспокоенных родственников, если посетителей пускают…

– А я – удостоверение, – продолжил текст жены Яков. – На случай, если не пускают никого. Мы опасались, что тебе не удастся прорваться к Воскресенскому. Тогда бы я попробовал. Твой Коля ведь и мой друг тоже. Кстати, да, привет!

Отвечая на крепкое рукопожатие, Морской подумал, что на самом деле вся эта суматоха, конечно, зря, но, черт возьми, приятно, когда на свете есть люди, готовые прийти на помощь и оказать поддержку в твоих самых безумных идеях. Двойра, Яков и Морской дружили несусветное количество лет еще с тех пор, как все вместе учились в мединституте, из которого Морской ушел после четвертого курса в журналистику. Не доучившись, разведясь с Двойрой и, как тогда казалось, навсегда рассорившись с Яковом. Двойра, конечно, переживала, а Яков ее утешал. Доутешался до того, что они поженились. Но прежде, понимая, что со стороны все это выглядит не очень, пришли покаяться. Морской был очень рад. И за друзей, и за то, что они оба простили все его грехи и сделали шаги к примирению.

– Ну что, узнал? – спросили Двойра и Яков хором.

– Увы, старик ничего не видел, – констатировал Морской. – Вернее ничего такого, что могло бы Колю обелить. Но и ничего, что могло бы очернить – тоже.

В двух словах пересказав услышанное – естественно, только про эпизод со взрывом, остальные слова Воскресенского Морской предпочел не разглашать, – он вспомнил о просьбе больного и умоляюще взглянул на Двойру.

– А еще у него только что на моих глазах был какой-то приступ, – зная о надежности Двойры в подобных делах, Морской решил отчитаться и про просьбу о кефире, и про общее состояние больного и больницы. – Я думаю, аллергическая реакция на капельницу. Сейчас уже получше. Но приступ может повториться. Нужно потребовать антигистамины. Правда, я не знаю у кого.

– Сейчас разберемся! – правильно поняла сигнал Ларочкина мама и, отобрав у Якова подозрительно объемную для одних только фруктов сумку, ринулась в палату, командуя на ходу: – Лариса, ты – со мной!

– Узнав, что случилось, я сделал пару звонков, – проговорил Яков, когда они с Морским остались наедине. – Старик в опасном положении. Он был арестован в 37-м, отпущен через два года как бы с оправданием и восстановлением в правах, но таких, как он, сейчас перепроверяют, чтобы в угаре массовых освобождений не проморгать истинных врагов. А этот Воскресенский – тот еще фрукт – словно нарочно напрашивается. Пытается вести какую-то никому не нужную борьбу за восстановление адвокатских частных практик и справедливость суда, которая якобы у нас страдает. Лишь бы покритиковать! Я точно знаю, что Колю послали не арестовать старика, а просто доставить для беседы. Немного напугать похожестью на новый арест, а там просто сделать внушение, чтобы прекращал вредительства. На международной арене сейчас совсем не то положение, чтобы можно было тратить силы на споры внутри страны. Сам понимаешь… А старик – не понимает. Лариса дружит с его дочерью, и мне бы не хотелось, чтобы адвокат наломал дров, когда его таки приведут на беседу. Ты же видишь сам – ведомственная больница, благоустроенная палата – это все не так просто. Это заявление, мол, мы вам зла не желаем, и если осознаете, что сейчас не время строчить жалобы, то будет вам достойная старость.