Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914-1917). 1917 год. Распад - Олег Айрапетов

С Думергом в Москве встречались практически те же люди. Говорили они то же самое, может быть, даже в более резких тонах. Гучков заявил французскому министру, что главной задачей является борьба не с внешним, а с внутренним врагом, единственной в России силой, не желающей победы, – Царским Селом64. Тогда же в Первопрестольной состоялись встречи представителя Франции с Львовым и Челноковым. Главы союзов произвели на Думерга сильное впечатление. Они тоже жаловались на правительство, причем особенно отличился Рябушинский, сказавший по-французски в Купеческой управе довольно резкую речь о том, как правительство, находящееся во вражде с нацией, мешает последней работать. «Doumergue не знал, кто Рябушинский, – отмечала в своем дневнике З. Гиппиус, – и очень удивился, что это “membre du Conseil de l’Empire” et archimillionare»[2]65. По возвращению в Петроград Милнер был информирован, и довольно подробно, о беседах П. Н. Милюкова и В. А. Маклакова с М. Палеологом66. На Милнера эта информация, а также оценка состояния русской армии, данная Кастельно, произвели самое гнетущее впечатление. Генерал Вильсон после встречи со Львовым и Челноковым занес в свой дневник интересную запись: «Они (императорская чета. – А. О.) потеряли свой народ, свое дворянство, а сейчас и свою армию (подчеркнуто мной. – А. О.), и с моей точки зрения их положение безнадежно, в один день здесь произойдут ужасные события»67.

Это тем более удивительно, что о позиции армии, а в данных условиях генералитета, по отношению к императору разговора, вроде бы не было. Откуда же эта убежденность Вильсона в том, что Николай II потерял, и именно «сейчас», свою армию? Вспомним анализ положения в России, данный С. Хором. В начале января он сомневался в возможности переворота именно потому, что не было приемлемого для всех лидера. После же прибытия Милнера английский премьер-министр сделал вывод: «Вожди армии фактически уже решили свергнуть царя. По-видимому, все генералы были участниками заговора. Начальник штаба генерал Алексеев был, безусловно, одним из заговорщиков. Генералы Рузский, Иванов и Брусилов также симпатизировали заговору»68. В это же время активно налаживал отношения с Л. Г. Корниловым Гучков: их встречи привели к тому, что и этот генерал попал в список отмеченных доверием думцев69. Высший генералитет начал склоняться к мысли о допустимости больших перемен под влиянием политиков, считавшихся влиятельными и способными к «перехвату власти».

Весьма интересную характеристику Алексееву дал в своих воспоминаниях лично встречавшийся с ним зимой 1917 г., уже после Февральской революции, Т. Масарик: «Он был педантом, обладавшим критическим умом, и, несмотря на свой консерватизм и русскую узость во взглядах, он не стал бы колебаться даже перед тем, чтобы принести в жертву Царя во имя спасения России»70. Как же лидер чешских националистов пришел к таким выводам? Ведь, судя по его собственным мемуарам, во время встреч с Алексеевым обсуждались вопросы русской славянской политики и проблема создания чешских частей в составе русской армии. Мне кажется маловероятным, чтобы педантичный и уравновешенный Алексеев стал бы говорить с Масариком о столь щекотливой теме, относящейся к внутренней политике России, да еще после Февраля, ведь разочарование в переменах началось у генерала очень быстро. Другое дело – это люди, с которыми «Федора Федоровича» (так называл Масарика П. Н. Милюков) связывала долгая дружба и единство взглядов, люди, лишенные «русской узости во взглядах». Создается ощущение, что эти слова являются передачей Масариком трактовки взглядов кадетов и их оценки Алексеева. В начале у них были основания быть довольными произошедшим.

Трудно удержаться от мысли о том, что эти встречи были организованной кампанией, целью которой было убедить представителей Антанты в несоюзоспособности императорского правительства, подготовить союзников к грядущим событиям. При встрече с русским поверенным в делах Ллойд-Джорж заявил: «Лорд Милнер заверил английский кабинет, что до окончания войны революции в России не будет»71. Судя по всему, в том, что она неизбежна, он уже не сомневался. Можно считать, что русская оппозиция достигла цели, которую поставила перед собой. Летом и осенью 1916 г. Россия была в апогее своей популярности в Англии. «Впервые за целое столетие, оказавшись нашими “братьями по оружию”, – вспоминал К. Д. Набоков, – англичане хотели изгладить из памяти своей и нашей все прежние недоразумения и прежнюю вражду: Крым, Берлинский конгресс, сочувствие к Японии, дипломатическую затяжную распрю в Персии»72. За несколько месяцев все изменилось, а после возвращения британской делегации из Петрограда в прессе и обществе появилась и стала расти критика русского государственного порядка73. Неудивительно, что весть о революции в России большинство населения Англии, и, что самое важное, Военный кабинет, приняли с удовлетворением74. Однако, как мне представляется, либералы не пошли бы на эти весьма откровенные действия, если бы они не были уверены в поддержке со стороны армейского командования.

С февраля 1916 г. английский посол во Франции лорд Берти, ссылаясь на российские источники, неоднократно упоминает об «антидинастических» настроениях в гвардейской пехоте в отношении великого князя Николая Николаевича (младшего), и после каждой победы «консерваторов и сторонников мира с Германией» упоминания о возможном совместном выступлении «армии и народа» становятся все более уверенными1. На фоне этого трудно не поверить выводам полковника Хора о том, что единственным препятствием на пути планов либеральных кругов является отсутствие лидеров общенационального масштаба. Из находившихся в столице великих князей для этой роли не годился ни один. Исключение составлял, по мнению Хора, один человек: «Я лично тем не менее не вижу человека, который был бы армейским лидером в великом национальном движении. Очевидно, что Алексеев такой человек. Однако, Алексеев серьезно болен, настолько болен, что он не может быть в курсе событий, которые сейчас происходят»2.

Когда Хор писал этот доклад, он, очевидно, еще не знал о встрече Алексеева с Гучковым в Севастополе. После ареста членов Рабочей группы Гучков отбыл для лечения в Крым, рекомендовав своим подчиненным быть сдержанными3. Ситуация в столице была очень напряженной. То, что Алексеев в это время находился в Севастополе на лечении, отнюдь не означало, что он в изоляции. Морское собрание, где проживал генерал, было связано прямой телеграфной связью со Ставкой, он фактически продолжал участвовать в руководстве армией4.

Настроение на основной базе Черноморского флота в это время было невеселым, современник вспоминал, что «…все находились в каком-то подавленном состоянии»: «Приходили зловещие известия о брожении в войсках столичного гарнизона и о волнении в народе. Было известно, что многие члены императорской фамилии недовольны Царем и просто ненавидят императрицу. Какой-то взрыв ожидался и сверху, и снизу, предвещая для страны ужасные последствия. С самыми мрачными предчувствиями мы вступили в 1917 год»5. По словам одного из сопровождавших Гучкова депутатов Государственной думы, Алексеев после длительной беседы якобы ответил: «Содействовать перевороту не буду, но и противодействовать не буду»6. Керенский с чужих слов подтверждает, что с Алексеевым велись беседы о перевороте с осени 1916 г., но генерал, якобы соглашавшийся тогда с планами высылки императрицы, в Севастополе решительно отказал Гучкову в поддержке7. Об этом свидетельствует и А. И. Деникин, отмечая притом, что борьба «Прогрессивного блока» с правительством в общем находила сочувствие у генерала8. Тем временем в столице на Алексеева и В. И. Гурко возлагали большие надежды. «Он был настолько осведомлен, – вспоминал Гучков, – что делался косвенным участником»9. Такое положение было само по себе неплохим результатом деятельности Гучкова. В пользу правоты его слов свидетельствует и внезапное возвращение Наштаверха в Ставку.