Город Света - Людмила Петрушевская

Ее тянуло вниз, еще одно живое выхлестнулось и опоясало ее, еле стоящую в грязи, подвижное, крепкое, дрожащее, как тугая веревка. И лезло к горлу. Грязь все поднималась, или это бабушка уже опускалась. Бабушка не смотрела вверх, не хотела знать, как уходят родные, пусть берегутся сами, пусть берегут Кузю. Она зажмурила глаза, чтобы не видеть, как вокруг плещутся живые кнуты, черные, скользкие, крепкие. Их было не оторвать. Какая-то была статуя такая же, два голых человека стягивали с себя прилепившихся змей, вспомнила она, только статуя была белая. Лаокоон, оплетенный змеями… Я вроде них, но уже почти черная. Очень громко и часто колотилось сердце. «Как прям перед казнью, — все еще упираясь, чтобы не упасть, думала бабушка, — щупальца, их не оторвать, прощайте, неужели все? Ничего в жизни не видала, одна радость, Кузенька. Радость моя! Счастьице. Живи, родненький, и мама с папой твои. Без них тебе нельзя, дорогой мой. Без меня будет вам труднее. Ну ладно. Господи!» До нее еще доходил чей-то оглушительный визг:

— Баба! Баба! Баба Лена!

Она начала молиться, все еще стоя на ногах, потом ее сильно рвануло, подсекло, она упала на колени. Лицо уже было все в грязи. Что-то завозилось на горле мелкое, жгучее, как колючие волосинки, сильно укусило. Как будто ударило током, проникло внутрь шеи. «За что?» — вдруг обиделась она и попыталась встать.

Тут же ее зверски ухватило за косичку и поволокло куда-то.

Бабушка взвыла, стала высвобождать руки, растягивать эти плети, болтала ногами.

Вдруг она, как пробка, вылетела из грязи на воздух, и еще не открыла перемазанные, слипшиеся веки, как руки ее уже впились ногтями во что-то теплое, жилистое, что волокло ее. Бабушка вопила, сама не своя:

— Ах ты гад!

Ее поставили ногами на что-то твердое. Густой, недовольный голос сказал:

— Мамаша, вы чо когти-то распускаете? Обалдели совсем, да?

Перед ней стоял Валера с грязными по локоть лапами, злобный и бледный.

Рядом находилась вся красная Танюшка, крепко держа Кузю двойным обхватом своих могучих рук. Кузя морщил нос, мордочка у него была заплаканная.

Наверху уже не было людей, все сбежали.

Вдруг раздался громкий бесстыжий пук.

Бабушка обернулась.

В грязи что-то как будто взорвалось, всплеснулись кривые, мокрые, черные плети, как вопросительные знаки, и все исчезло — зал, черное вонючее болото, родные…

Запыхавшись, вся в поту, бабушка проснулась. Звенело в голове. Ощупала свои ноги — тут. Надо же, что приснится!

— А все же их всех повидала, — сказала бабушка, адресуясь к мешкам. — Валера мужик хороший, хотя и по жизни мог бы много сделать, чем это, предъявите пропуск. Это их Кузя заставил вернуться, наверно. Начал рваться ко мне. Соскочил с рук и побежал.

И тут она заплакала. Однако спать уже не решалась. Мало ли еще какая гадость приснится!

Просто так лежать уже не хотелось, даже назло телевизионщикам. Надо было действовать.

Она поднялась, взвалила на себя оба мешка и вылезла.

В спертом, несвежем воздухе что-то дополнительно пованивало.

На поляне, кое-как освещенное, стояло огромное яйцо. Причем безо всякой подставки.

— Батюшки светы! — охнула бабушка. — Это что же такое происходит!

У нее мгновенно ослабели колени.

Одна, в этом дурацком каком-то подвале, елки-палки. И эта будущая грязь!

Бабушка, однако, сосредоточилась, сказала себе «спокойно, спокойно!», села, стала крепче перевязывать мешки, то есть основательно соединила их веревочками, опять перевесила через плечо. Кузин мешок за спину, Мишкин на грудь. Встала, поправила их, встряхнулась.

Руки освободились.

И она начала таскать елки и сваливать их вокруг яйца. А что еще оставалось делать?

Работа есть работа, к ней бабушка была привычна, а уж убирать и наводить чистоту она умела как никто.

Все дальше приходилось ходить за елками, и все выше росла гора синтетической помойки вокруг яйца.

Разумеется, искусственный лес не кончался, работы было много, и это успокаивало бабушку.

— Мы вас изолируем, — бормотала она. — Ешьте пластик. Оплетайте. Авось подавитесь, гадюки.

Бабушка Лена до того дошла, что стала размахиваться, как метальщик копья, и посылала палки повыше.

Она уже не думала ни про какие съемки, не до того было. Ежели есть у человека работа, то он занят.

— Работа — это выход из любого положения, — вдруг сказала себе бабушка. — Самое жуткое — это ничего не делать. Человек от этого шалеет. Поэтому и курят, и пьют, и все такое, чтобы заняться чем-нибудь хотя. Вот взять нашего Валеру. И на работе свободен, и дома как обалдуй. Про мой сон я ничего не говорю, зять оказался молодец. Спасти он может… когда захочет. (Тут она сосредоточилась, поправила мешки и зафиндилила елку на самый верх.) Вообще горы своротит. Ежели ему дело дать. А так он спит или сериалы смотрит. Пьет все что попало и курит. И все, что он взял от жизни. Помрет, кто про него хорошее слово скажет? Кому он помог в жизни? На даче у брата и то не допросишься крышу протекающую покрыть…

В этот момент что-то произошло, какое-то дуновение спертого воздуха.

— Баба, — сказал чей-то густой голос и прокашлялся. — Вообще, не понял юмора, это что за компот? Человек приходит после ночи, блин…

Она обернулась и покраснела. За ней стоял Валера собственной могучей персоной, и, может быть, он все слышал.

— Компот? — заботливо, как всякая теща, переспросила она и отправилась за следующей порцией искусственного хвороста. — Где компот? Ты что, Валера? С дуба упал?

Валера шел следом и гнул свое:

— Да? С дуба. Ну ничего себе! Ночь не спавши, у человека печет в горле, дают компот, он соленый и с землей, плавает морковка, хрен ее знает… это компот, да? Это компот? А этот вообще… Внук ваш… В глаза плюнулся… Как его воспитали, так он и харкает.

Кузя шел по какой-то дороге, рядом, мешая идти, увивался кот Миша. Путь пролегал среди полей, окрестности были как около дачи другой бабушки, вдали синел лес, пели птички, вспыхивали в воздухе стрекозы (Миша то и дело прыгал), а Кузя не мог понять, что происходит. Не то что он был испуган, но он как будто оцепенел.

Шел себе и шел.

Вроде солнышко, ветерок, а плакать хочется. Хочется позвать бабушку и хотя бы прижаться к ее юбке. Взять за ручку. Попроситься, чтобы его понесли, потому что устал. Вздохнуть наконец спокойно.

Вдруг, как облака, перед ним встали далекие шары, купола, возникли башни, сады, засверкали стеклянные грани домов, заклубились высокие фонтаны.

Веяли огромные флаги, доносилась веселая, смешная музыка, но очень тихо.