Город Света - Людмила Петрушевская

Там, вдали, вдруг проскакали лошади, на них сидели дамы, и их белые платья и большие шляпы развевались на ветру.

Город приближался, как будто Кузя прыгал большими прыжками, но он плелся еле-еле.

Город разворачивался перед ним все явственней.

Красавицы причесывали на башнях других красавиц, шляпы и шали, шлейфы, вуали пролетали как облака, минуя тихо идущего Кузю и его уставшего кота.

Вдруг они оказались на некоторой улице, и Кузя стеснялся спросить, как добраться до дома.

Вообще он уже один раз терялся в большом магазине и плакал при всех, было такое дело. И сам ужасно стеснялся, что плачет, и не мог с собой ничего поделать. Оказался вдруг один.

Поэтому сейчас он даже не глядел на прохожих, а смотрел себе под ноги. Только что была бабушка, какой-то темный лес, а теперь оказалась неизвестная местность, как будто Кузя заснул и пропустил самое главное — как он сюда забрался. Вот тебе и на, проснулся неизвестно где.

Светило солнце. Кузя то шел в тени больших деревьев, то выходил на свет. Хотелось есть.

— Какой кот! — сказал голос.

Кузя испугался и подобрал Мишу на руки.

— Это что за кот! — продолжал женский голос. — Чудо просто!

Чья-то рука стала гладить Мишу. Кузя посмотрел наверх и увидел красавицу в воздушном платье.

— У нас таких и не видывали! — воскликнула тетя. — Тебя как зовут?

Кузя потупился и ответил:

— Его зовут Миша.

Кот вдруг возразил:

— Меня звать Мельхиор. А вас?

— Сирень.

— Что-то знакомое, — заметил кот Миша.

— И мне ваше имя нечто напоминает. Пойдемте ко мне в гости?

— Кузя, — тихо сказал Мельхиор, — я жутко хочу жрать. Пошли? Вдруг покормят?

Кузя, все так же не поднимая головы, поплелся вслед за сверкающим платьем.

В тот раз, когда он чуть не потерялся, его тоже окружили тети в магазине, спрашивая адрес, имя и фамилию, а он в ответ орал «ой-ёй-ёй», пока не прибежали папа с мамой.

Тут никто ничего такого не требовал, не спрашивал «где ты живешь, мальчик», хотя Кузя давно уже знал назубок свой адрес и даже сейчас потихоньку его повторял, частично вслух. Просто так:

— Дом тридцать четыре, квартира двадцать три.

Сирень быстро шла впереди, Кузя с Мишей на руках еле поспевал за ней.

Но уже началась какая-то тихая радость, как будто Кузя мог вот-вот увидеть бабушку, папу и маму, и вдруг там будет родной двор, а там, рядом с песочницей за столиком около качелей, окажутся все знакомые — дядя Юра и дядя Коля, которые всегда любили поговорить с Кузей, узнать у него, как дела и не хочет ли бабушка с ними отдохнуть малёк.

Почему бабушка все время и уводила Кузю гулять в сквер.

Но ничего такого не оказалось, когда Сирень ввела их в какие-то красивые кудрявые ворота, сплошь увитые розами.

В ее доме оказались деревянные, но как будто кружевные сквозные двери, а за ними был сад, потом опять цветы, колонны, башня, увитая листьями, потом солнечная поляна и замок: разноцветные стеклянные стены, мраморные ворота, фонтан в центре, заросли цветов как облака…

И тут пролетела розовая птичка (Мишка на руках насторожился, встопорщился, а птичка сказала: «Как раз!» и закачалась на ветке цветущего дерева, словно нарочно, очень близко), потом их посадили за стол (Миша сел на отдельное сиденье, довольно высокое, как для маленьких, и со специальным лоточком).

Вдруг Миша сказал:

— Я не люблю цветы. Я их не ем.

— А вы попробуйте, Мельхиор, — засмеялась Сирень.

Кузе дали на тарелке тоже какие-то цветы. Он сидел, опустив голову, и боялся взглянуть на хозяйку.

— Ешь, ребенок, тебе надо набраться сил, — прозвучал вдруг нежный голосок.

На тарелке танцевала маленькая девочка. Еще новости!

Девочка взяла в руки цветок, белый и блестящий, и поднесла прямо ко рту Кузи.

— Ам, — сказала вдруг она крикливым голосом бабушки.

От неожиданности Кузя открыл рот, а когда закрыл, то пришлось что-то жевать, сладкое и вкусное. Мороженое, вот что! Но не ледяное, а прохладное.

У Мельхиора на лоточке тоже работал какой-то малюсенький мальчик, и Мельхиор принимал от него на вилке полные охапки мелких цветочков, жевал и облизывался.

— Ну как тебе жареное мясо? — поинтересовался Мельхиор у Кузи.

Кузя постеснялся ответить, что у него мороженое:

— Ничего.

— Как баба Лена приготовила, — заметил Мельхиор. — Как дома.

Они так долго ели, причем мороженое у Кузи все время было разного вкуса, в конце даже с шоколадками, мелкими орешками и чем-то воздушным и хрустящим.

— Вкусно? — спросил Мельхиор. — Волшебная жареная рыбка!

— Да.

— Мм. А курочка! — сладко пропел Мельхиор, принимая последние цветочки. — Я в упоении!

После обеда над Мишкой заплясали две розовые птички со словами «ну Мельхиор, ну пойдем» и стали манить на диван.

Мельхиор вздыбился было при виде птичек, закрутил хвостом, но потом быстро смягчился, сказал «куда это вы меня», потом сказал, как бы оправдываясь: «совершенно неохота жрать» и оказался на низком, мягком диване. Там он потоптался, выделывая круги, и вдруг заговорил:

— Баба Лена, вы прелесть. Спасибо за обед. Разрешите улечься к вам на ручки.

Что-то ему все время не то казалось. То рыбка, то баба Лена.

Что касается Кузи, то он от этого так затосковал по бабушке, что чуть не заплакал.

— Кузя, — сказала Сирень, — посмотри.

Он заснул мгновенно и что-то во сне видел, то войны и сражения, а то голод, тьму, казни, когда людей прибивали к столбам с перекладиной и оставляли под палящим солнцем, потом он видел, как львы валят и грызут женщин, детей и стариков в каких-то специальных цирках, на глазах у радостно кричащей толпы, видел шеренги худых мальчиков, босых и в тряпье, идущих колоннами, видел несущиеся высокие наводнения, в которых мелькали кричащие головы и отчаянно бьющие по волнам руки, видел землетрясения, когда целые города проваливались в пекло, а на земле горели неугасимые пожары, при этом он все время спасал кого-то и его спасали, выручали, протягивали ему руку. Он видел горящих на кострах девушек, пролетал над полями, затянутыми пеленой отравляющего газа, и солдаты в окопах сваливались, надсадно кашляя, плюясь кровью… Он видел, как забавлялись, пыхтя, краснорожие смеющиеся мужики, как они распарывали штыками животы, заливали в чужие глотки кислоту, рубили штыками детей, видел, как голые люди толпами смотрели в потолок, откуда шел ядовитый газ, и как они падали и рвали ногтями рты, задыхаясь, и седели прямо на глазах, все — молодые и старые. А эти седые волосы состригали потом у мертвых такие же истощенные людишки в полосатых, истрепанных одеждах и набивали ими матрацы… Он видел такие же тени в кандалах на обледенелых просторах, они рубили деревья или возили тачки с мерзлой землей, где содержался уран, и этих работников, уже мертвых, складывали штабелями до лета, с номерками на ногах… Потом он увидел огромные, как грозовые облака, грибообразные взрывы, людей, которые обращались в тени на камне… Видел больных малышей, они складывали из бумаги журавликов, прежде чем умереть… Видел валящиеся, разорванные у вершины высочайшие дома, видел горящие в самолетах тела, кого-то, кто махал белым листом бумаги из окна на шестнадцатом этаже, надеясь на спасение, а потом прыгнул и летел до самой земли… Видел женщин, худых как скелеты, прижимающих к себе таких же истощенных детей. Видел человека, который, согнувшись под тяжестью наваленного на него мусора в недрах машины-пресса, говорил со своей матерью по телефону, пока его совсем не раздавило… Помощь не пришла, он не знал, где эта машина, а Кузя не успел, хотя мчался на вертолете. Он видел, как рождаются дети, как умирают, как болеют и как тяжело работают люди, как они танцуют и веселятся как ни в чем не бывало, беседуют за длинными столами, заставленными посудой, как они болтают по телефону, убивают по телефону ради денег, как мучают привязанных детей и снимают это на пленку, а потом смотрят и хохочут… Он видел, как курят, как жуют и глотают, всасывают, запускают в себя иглами медленно действующие яды, как торгуют ими, богатеют на этом и что происходит потом с их собственными потомками. Он видел убивающих себя девочек, которые летели с крыши пятиэтажного дома, взявшись за руки… Опять не успел, хотел их подхватить у самой земли, но промахнулся. Он видел, как молятся, оставив обувь на улице, покрыв голову, открыв голову, лежа распростершись, стоя, сидя, плача, в одиночестве, в толпе на площади под окном одного святого человека, или прислонившись к стене, или вокруг огромного черного камня… И потом, обвязав себя взрывчаткой, идут на смерть, молоденькие, почти дети… А их родители смотрят вслед, кивая и не смея плакать.