Годы паники. Как принять верное решение, когда все говорят «пора рожать» - Нелл Фриззелл
Шрифт:
Интервал:
Вот в чем я редко признаюсь другим людям: в моменты самого глубокого уныния порой нравится воображать свои похороны. Нет-нет, я не готова и, учитывая, что на моих глазах умерли два человека, не питаю гламурных заблуждений насчет этого явления. Но похоронная фантазия – одна из тех, к которым я возвращаюсь снова и снова. В завещании выражена последняя воля: чтобы всех, кто когда-либо бросал меня, принижал, унижал, переспав со мной, недобро отзывался, преследовал, насмехался над моими попытками обольщения или публично макал меня носом в лужу, – чтобы всех до последнего каким-то образом заставили сидеть в первом ряду на панихиде. В данном сценарии я, естественно, невероятно успешная и любимая писательница, телеведущая и (почему бы и нет?) благотворительница. Репортажи с похорон будут транслироваться по всей стране, и каждый раз, когда очередная знаменитость будет вставать, чтобы произнести слезоточивую речь о моем остроумии, красоте и феноменальном успехе, камеры дадут крупный план лиц всех этих жалких тряпок, ничтожеств, стремившихся причинить мне боль. Их прилюдно застыдят за то, как они со мной обращались; они станут вымаливать посмертное прощение.
Повторюсь, я не так часто признаюсь в этой фантазии и прекрасно сознаю: она выдает во мне натуру нарциссическую, а может, и психопатическую. Но я ни на секунду не сомневаюсь, что у большинства есть собственные варианты похожей фантазии. Сценарии будущего, где ваши профессиональные достижения становятся бальзамом на раны неудач в личной жизни. Фантазии о мести, основанные не на насилии или жестокости, а просто на превосходстве. Как говорил необъяснимо популярный любимчик радиостанции Desert Island Discs Фрэнк Синатра: лучшей местью является огромный успех. А я хочу и того, и другого.
* * *
Очевидно, для меня – и, вероятно, для многих других женщин моего поколения: работа, секс, идентичность, самооценка, деньги и статус переплелись в куда более запутанный клубок, чем я готова признать. Сколько людей нашли партнера в любви и жизни благодаря работе? Сколько справлялись со скорбью, с головой бросаясь в работу? Скольких друзей вы обрели на работе? Как часто после работы вы ходите в бар, вместо того чтобы ехать домой, в пустую квартиру? Сколь многие из нас были бы огорчены, если бы им не приходилось почти каждое утро выволакивать себя из постели ради того, чтобы отправиться на работу? Граница между работой и «жизнью» – возможно нездорово, вероятно неизбежно – так же размыта и нечетка, как вид из заиндевелого автобусного окна морозным январским утром. Вот почему для многих работа играет огромную роль в «годы паники», подталкивая вперед, формируя идентичность, давая занятие, пока мы пытаемся состряпать для себя будущее, в котором сможем процветать.
Через пару месяцев после того, как Элис оглушила меня сногсшибательной новостью, я сидела за длинным деревянным обеденным столом в доме подруги Рафи, пила красное вино, от которого постепенно чернеют зубы, и развлекала ее соседок по квартире рассказом о выставке, на которой побывала, чтобы написать статью для газеты «The Guardian».
Не так уж часто вызывающе-красочный фрейдистский кошмар вторгается в твою профессиональную жизнь и бьет прямиком в матку. И вот сегодня выдался как раз такой день. Я вошла в первый зал выставки, и ко мне тут же подрулил молодой сотрудник галереи, держа на руках экспонат ручной работы – пустотелого, выдутого из стекла младенца, примерно шестимесячного на вид[8]. Не говоря ни слова, он вручил младенца мне. Скажу честно, для меня, стоявшей на пороге тридцатилетия, это было немного чересчур.
Когда скульптура надежно угнездилась в моих руках, я испустила неслышный вздох, а потом нерешительно посмотрела на крохотное, обращенное ко мне личико. И увидела… пол галереи. Только твердый черный пол под ногами. Никакого младенца, лишь прозрачное стекло и очень чистый пол. И все же на меня необъяснимо нахлынули все страхи, томления, радости и желания, которые способен пробудить настоящий ребенок. Я подумывала, не поцеловать ли его; я представляла, как роняю его. Сердце глухо бухало, шея начала затекать, а я полуобморочно воображала, как это драгоценное и, вероятно, крайне дорогостоящее творение разлетится на тысячу осколков у моих ног у меня на глазах.
– Ладони так вспотели, что я даже испугалась, что подо мной натечет лужа, – говорила я одной из соседок Рафи, загоняя назад воспоминание и заново наполняя бокал.
Когда я наконец выпустила из рук стеклянного младенца, передав его со смесью сожаления и облегчения другой молодой журналистке, и перешла в следующий зал, там обнаружилась длинная полка, заставленная подставками для яиц со сваренными вкрутую яйцами. Конечное число яйцеклеток. Вот даже не сомневалась! Каждая из нас, посетительниц, должна была облупить и съесть одно прямо здесь, в галерее. Этакий акт творческого выражения, вкус которого внезапно стал отдавать каннибализмом. Художница даже выставила маленькие солонки и перечницы – вечное партнерство взаимодополняющих друг друга приправ, совершающих бдение над яйцами, число которых не бесконечно. В те дни галерея была напитана символизмом гуще, чем католическая церковь, и я была бутовым камнем в руках художницы.
Я ходила по выставке, корябая заметки в маленьком красном блокноте, с лицом, на котором застыла та улыбка, которую обычно видишь в научно-популярных фильмах о рентгенологических исследованиях шейки матки, и старалась не подавиться жарким сгустком паники в горле. «Это моя работа, – твердила я себе. – Я разумный человек, профессионал, интеллектуалка. Я руководствуюсь логикой, языком и теорией. Я не какая-нибудь неукротимая зверюга, крадущаяся по Лондону на запах пота и белка множества неоплодотворенных яиц. Это просто работа – ничего личного».
В гостях у Рафи мы ели солоноватую пасту и курили самокрутки, сидя под гигантской картой мира. Мы разговаривали, рассказывали анекдоты, сплетничали, лезли в телефоны и иллюстрировали каждую рассказанную историю фотографиями на экранах, которые передавали по кругу, как косячки. Я рассказывала о мужчине, с которым недавно переспала и который обозвал мои ноги «карандашами». Один приятель подсчитывал, сколько бездрожжевых лепешек ему надо съесть, чтобы восполнить потери от 43-километровой велосипедной поездки на работу и с работы (он снимал кино в пригороде). Мы мерились полученными на рабочем месте психологическими производственными травмами и рассуждали о шансах на выживание в апокалипсисе. Совершенно нормальный вечер. И вдруг посреди всех этих разговоров я слышу, как Рафи говорит сидящей рядом женщине, что, если она захочет когда-нибудь взять длительный отпуск, к примеру, чтобы родить ребенка, ей надо каким-то образом добиться повышения сейчас, поскольку «кто захочет брать на работу тридцатилетнюю помощницу». Она говорила с сомнением в голосе, словно надеясь, что мы примемся ее разубеждать.
Ее слова прошибли меня, как ледяная
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!