42 - Томас Лер

— Неужели можно опять верить? — говорит Борис почти мне в ухо.

Откинутая крышка люка, лаз во внезапно возможное будущее, куда поместится весь окоченевший мир целиком. Важнейшие последствия РЫВКА мы единодушно признали еще вчера.

Первое: Все продолжается как было.

Второе: Ничто не осталось как прежде.

Борис и Анна обедали в саду венского ресторана, когда вдруг у официанта слева брызнуло из бутылки вино «Грюнер Вельтлинер», плющ на стене дрогнул, голубь-мобиль над столом, качнувшись, немного пролетел, и голоса посетителей тоже создали нечто вроде акустического взмаха крыла, когда сквозь серый, в пятилетней пыли покров тишины проступило великолепное, как веер павлиньего хвоста, многоцветье первой, второй, третьей секунды. Только на счет «три» удалось осознать, что все случилось на самом деле — как минимум, в венском ресторане, как минимум, на Мариенплац в Мюнхене, только что, прямо на твоих глазах — взгляд торопливо, словно чая немедленный конец, вбирает в себя как можно больше, бежит по лицам, двигающимся телам, плечам, рукам, ногам, летним туфлям, как по стене центрифуги, в поисках некоего источника этой мощной, уже неудержимой волны, на бегу опровергая многолетнее ожидание взрыва, тысячи взрывов, колоссального сотрясения, но в конечном итоге обнаруживая не больше и, по всей видимости, не меньше, чем ПРОДОЛЖЕНИЕ ВСЕГО, которое я за недостатком лучшей догадки окрестил РЫВКОМ, но которое точнее было бы описать как своеобразный дрейф, вперед, вверх, во все стороны, или протяжное таяние, скольжение, погружение, такой чудно мягкий и органический процесс, проклюнувшийся в каждой живой точке, однако, оглядываясь назад, видишь, как же ничтожны перемены, и потому теряешь веру и готов променять чудо на банальное головокружение, словно в музее перед исполинским полотном со множеством фигур тебе на одно мгновение померещилось, будто масляные краски, нагревшись, отстали от холста. И все же трех секунд реальности хватило для уверенного свидетельства. Еще случится много больше, нежели размывание красок. Ни один из нас не имел право пропустить подъем и закат этой хрупкой империи, династии Трех Секунд. Кроме мертвецов и, возможно, любителей послеполуденного отдыха или перебежчиков той границы, к которой ни я, ни Борис с Анной еще не приближались. Отныне при любой возможности, обнаруживая любые надежные часы с секундами, мы трое алкали свидетельства, что РЫВОК действительно произошел, поначалу еще волнуясь и смущаясь, словно измеряли приливно-отливный уровень по километровой шкале на горе Арарат. Трехсантиметровый отлив, нет, волна нового потока, прямиком из будущего.

Наконец, благодаря нашей встрече на Западном вокзале Интерлакена, мы узнали, что еще один, еще двое тоже пережили РЫВОК. Значит, ареал трехсекундной свободы можно расширить на север, на юг, на восток, с некоторой долей уверенности полагать, что он растягивается непрерывно, без прорех, на территории еще обширнее. Мы аккуратны с той поры, как у нас украли время. По чистой случайности за пару секунд перед РЫВКОМ Борис взял прохладную бутылку «Шабли» из рук мужчины за соседним столиком. Так они наглядно убедились, что теория Спящего Королевства, видимо, верна (мужчина не взорвался). Ни я, ни они пока не встретили опровержений. Семена времени всходят медленно, как цветы.

Вращаемся среди людей, передвигаясь от одного интерлакенского вокзала до другого, перед глазами — скалы и ледники Юнгфрау. Неожиданное утроение настоящего. Возможность что-то передать из рук в руки. Говорить, глядя в глаза, в глаза, где я по-настоящему отражаюсь. Блекнут мечты последних двух лет. Уступая место живому воспоминанию о начале великого, уже пятилетнего, кошмара. Под замерзшими флагами мы выступили в поход из ЦЕРНовской штаб-квартиры. Борис и Анна, такие же близкие и живые, как сейчас. По-прежнему более шести десятков хронифицированных держались вместе, веря, что так надо. Два ЦЕРНиста остались искать утраченное часовое реле. А мы решили идти в Женеву по дороге, где ездил автобус № 9, прежде чем на ней залипнуть: недалеко от цели, на подъезде к ЦЕРНу, с замороженным школьным классом и редкими пенсионерами да японцами; встречный автобус, около остановки неподалеку от аэропорта Куантрен, наоборот, почти пустой, словно большинство экскурсантов успели улизнуть по воздуху. Самолет, который с Пункта № 8 казался моделью, сидящей на невидимой игле, вблизи должен был разрушить любые иллюзии: затянутая в узел петля ожидания, неизменившийся угол подлета. И все равно затеплилась надежда при виде вытянутых, бутылочно-зеленых и серых под лучами полуденного солнца зданий и башни командно-диспетчерского пункта, которую подпирали четыре тонкие колонны и увенчивала крестообразная гайка, где могли сохраниться экранированные и дееспособные электроприборы, или где, как на верхушке мачты, горстка спасенных ждала новых лоцманов для ориентирования среди ледяных океанов. Мы все еще верили, что кроме «дельфийского» подземелья должны быть и иные спасительные резервации. Верили в радары и радио, антенны, телефоны, спутники, передатчики — по воздуху или вакууму — сигналов во Вне. Хотя взгляда на солнце было достаточно, чтобы почувствовать непостижимое. В здании аэропорта Дайсукэ, Шпербер, Хэрриет и Пэтти Доусон остановились под большим табло. Каждое место, каждое время — как сигналы точно просчитанного плана побега: ПОРТО 5335 12:30 ТУНИС 701 12:35 БРЮССЕЛЬ 2714 12:40 АМСТЕРДАМ 1930 12:55 МЮНХЕН 3767 12:55 ТЕЛЬ-АВИВ — ЯФО 346 13:00. Каждое место, каждое время — координаты продуманного удара.

МЮНХЕН 3767 12:55. Карин там нет, вне зависимости от того, вертятся ли еще фигурки башенных часов на Ратуше. Когда я направился в Цюрих, она собиралась на Балтийское море с подругой.

— Поедем куда глаза глядят, — сказала. — На Рюген, на Узедом, может, в Польшу.

УЗЕДОМ 0000 12:47.

Борис и Анна тоже вошли в здание аэропорта — еще не такие усталые и потрепанные, как сейчас, пять лет и три секунды спустя, — и, обгоняя удивление и мнимую сенсацию следующих минут, а также вопреки невероятному напряжению, с каким среди сотни одеревеневших пассажиров гигантского кубика синтетической смолы под большепролетной крышей мы не переставая выискивали движущиеся признаки жизни, мне, в моей непочтительной и сумасшедшей эгоцентричности, стало ясно, что я дважды потерял любовь и Анна отнята у меня так же безжалостно, как Карин, хотя она мягко касается моего плеча, прямо сейчас.

Дайсукэ расплакался при виде маленькой японской девочки, привставшей на носочках. Она вытянулась перед окошком кассы рядом с улыбающейся замороженной мамой с красными якорями лаковых сумок через плечо. Неподвижные створные линии голов в залах прилета и отлета. Беспорядочное нагромождение манекенов в нарядах летней коллекции и костюмах для путешествий — работа нерадивых декораторов — в магазинах и ресторанах. Легкий ужин (18:49 — 18:54 по часам на наших запястьях) на ходу. Второй уровень, первый уровень. Теперь гарантирована защита от нескромных взглядов около писсуара. Заглянув в магазинчик на предмет беспошлинного времени, я пошел с Пэтти Доусон и Шпербером, сопящим по-гиппопотамьему, к конференц-залу «Скайком», как вдруг мы столкнулись с жестким, шоковым воплощением наших надежд: от барной стойки, у которой Весьма-Важничающие-Персоны чинно попивали кофе и томатный сок, отделилась изящная женская фигура, за ней — мужчина, один, второй, и вот трое вышли из картины, по-настоящему свободно, со сладостной, фантастической для третьего дня застоя способностью делать шаг за шагом. Лазурного цвета платье с открытыми плечами шло к черным блестящим волосам. У женщины был переутомленный и истеричный вид, а строгие очки, глаза-пуговки, узкий рот и чуть наезжающие друг на друга верхние резцы делали ее похожей на мышку, вечно вторую ученицу, которая наконец-то, в 38 лет, сорвала большой куш, осознав свое интеллектуальное превосходство. Даже Пэтти понадобились несколько наших секунд, чтобы разглядеть радостно устремившихся к нам спутников женщины и понять, что перед нами Софи Лапьер и журналисты, оставшиеся при ней на Пункте № 8.