Этюд с натуры - Виктор Тихонович Сенин

— Встречалась?

— Вот ты о чем… — ответила наконец упавшим и постаревшим сразу голосом. — Вот о чем…

И положила трубку.

Первый мой порыв — немедленно ехать к ней. Попросить прощения, выяснить все и забыть. Ну, произошла глупость, если верно говорит Тося. Но нельзя же вот так обрывать все концы! Где же великодушие? Когда мы научимся понимать, выслушивать? Попадет шлея под хвост, закусим удила и несемся вскачь, ничего не слышим и не видим. Есть только наше задетое самолюбие, наша боль. А боль других, страдания, причиненные муки, крушение надежд? Принимать это во внимание или нет? Идти, не оглядываясь, по головам, лелея собственную боль, как раненую руку, остужая сердце, порождая неверие?

Аня не позвонила. Я метался по квартире, потерял интерес к работе, отбывал время в лаборатории как по принуждению. Посматривал на часы, зло чертыхался, — стрелки замедляли ход, казалось, примерзли к циферблату.

На третий день не выдержал такой пытки, уехал к ней. Брошусь к ногам, извинюсь за такое сумасбродство. Поругает, поплачет и простит. Конечно, простит. Нельзя же из-за ерунды ломать жизнь, лишать самого дорогого. Глупо получилось, уязвленное самолюбие заговорило, затмило здравый смысл. Должна Аня это понять и поступиться гордыней. Да и оправдание у меня есть: как должен был действовать? Махнуть рукой? Не тряпка же…

Аня сразу открыла дверь, словно все эти дни стояла и ждала моего прихода. Боже, как она изменилась! Глубокие тени под глазами, лицо побледневшее, осунувшееся, а главное — ее глаза… Скорбные, потухшие, как зола костра. В них уже не светились искорки.

— Прости меня, прости! — Я опустился перед ней на колени, обнял ее ноги, целовал руки, которые держала она безвольно опущенными.

— Встань, — попросила, — а то я заплачу сейчас. — Встань… — Сама попыталась поднять меня, но уронила руки и, не в силах совладать с собой, разрыдалась.

— Выбрани меня, побей, а нет — выгони!

— За что, Андрюшенька? Ох, горюшко ты мое…

— Сядь в кресло свое. Я погляжу на тебя.

— Наболтала, значит, подружка, а дружочек яду подсыпал. Вот, голубок ты мой сизокрылый, не зря люди говорят: избави меня, господи, от друзей, а от врагов я сам избавлюсь. Не быть нам вместе…

— Не мучай меня! — выкрикнул я. — Словно живого хоронишь!

— Поболит, поболит и забудется. Все проходит. Это поначалу нестерпимо. Успокойся, ясноглазый мой, не убивайся, единственный… Садись и ты, дай поглядеть на тебя. Как ни распорядится судьба, а я буду благодарить ее до конца дней. Счастье хоть и мимолетное, а коснулось меня…

— Нельзя же из-за глупости все рушить!

— Нельзя, конечно. Только за те дни, что не давал знать о себе, оборвалась во мне от боли какая-то жилочка. Не выдержала я тяжесть такую. Вот здесь саднит и саднит, — она прижала ладошку к груди, — словно выстудили там…

И заплакала горько, безутешно. Плач ее рвал мне сердце, не давал дышать. Тугой ком подкатил к горлу и застрял, как я ни пытался его пересилить. «Подлец я, какой подлец! — думал я. — Растоптал мимоходом самое святое, что может быть даровано человеку раз, не хватило ума понять. Теперь не возвратить то, что было между нами, что волновало и радовало…»

— Успокойся, погоди, — просил ее, готовый сам заплакать. — Глупость и ревность подкосили… Дурак я, дурак!

— Ах, Андрюша, Андрюша… Поверил сплетне, а меня не спросил. Верно, увязался твой Николай в тот вечер за мной. Гарцевал, что жеребец необъезженный. Только я и на порог не пустила. Противно было, что он Тосю так легко бросил. Как же, другая смазливей… Нет, Андрюша, не было до тебя мужика в этом доме. Видно, уж теперь и не будет… Несчастные мы, красивые да статные. Вроде птиц с подрезанными крыльями. Надумает какая взлететь, а не может, тут же и ударится о камни. Преданные, на все готовые, отца-мать позабудем — только бы кто дорожил да верил, ласковым словом не обделил…

К вечеру Аня все же взяла себя в руки, привела в порядок, в зеркало посмотрелась. И я обрадовался, когда сказала вдруг:

— Андрюш, а чего мы сидим в темной квартире? Съездим куда-нибудь, а?

— Конечно, поехали! Хочешь, в ресторан, потанцуем…

— На взморье хочу. Есть у меня одно местечко… В дорогу только возьму чего-нибудь.

Пока хозяйничала, кипятила кофе, я сбегал в гараж, подогнал машину.

— Позволь, за руль сяду, — сказала просительно. — Развеюсь быстрее, а то сама себе противна.

Низко ползли сизые тучи, накрапывал дождь, глянцево блестел мокрый асфальт. Поля почернели еще больше, лежали пустые и голые. Жухлая трава по обочинам напоминала свалявшуюся овечью шерсть. Леса тоже почернели, находились в ожидании, когда ударят морозы, скуют разбитые дороги. Зазвенят комья под колесами телег и гусеницами тракторов, как железные. Глядишь, полетят белые мухи.

За Осиновой рощей, где пост ГАИ, Аня свернула налево, и мы покатили дальше, но сбились с пути, пришлось возвращаться к поселку, расспрашивать дорогу на Солнечное. Нам указали путь и велели никуда не сворачивать, так и держать до нового поста ГАИ. Ехали молча, только «дворники» мельтешили и мельтешили перед глазами, словно стремились отогнать невеселые думы.

На развилке дорог постовой ГАИ, кутаясь в мокрый плащ, переспросил, куда нам надо.

— На Солнечное? Проедете километров пять, сворачивайте вправо и на переезд.

Мы последовали совету, приехали вскоре в Солнечное, свернули на железнодорожный переезд и оказались возле пляжа. Кругом было пустынно, ни одной живой души. По асфальту от Зеленогорска проскакивали одиночные машины, наши и финнов. Оставив на площадке «Жигули», дальше пошли пешком.

Песчаный берег залива был безлюден, только ветер налетал с моря да шумел прибой. Желтый песок пляжа хранил еще следы ног, но дожди прибили их. Местность, казалось, в оспинах.

Остановились возле маяка. Сюда свезли скамейки и столики, свалили в кучу. Только одна скамейка-качалка сиротливо мокла в стороне брошенная, ветер раскачивал сиденье, и ржавая цепь поскрипывала, словно жалуясь.

Безумолчно шумело море, глинистые волны набегали на песок и откатывались, оставляя кучи камыша с кугой вперемежку, куски досок. Среди выброшенного мусора лежали обтертые волнами и песком обломки бревен, валялись из-под пасты банки для чистки фаянсовых раковин и кафеля. Казалось, где-то далеко произошло кораблекрушение и остатки мачт, обшивку бортов притащило сюда. Как и полузанесенный ящик с надписью на боковой стенке:

Электроды

ЭПС-52

Брутто 36 кг

Нетто 35 кг

Где-то шла другая жизнь, полная солнечного света, говора, а здесь уже конец земли, тишина и запустение. Шум волн успокаивал, как бы играючи море бросало под ноги свои безделицы, оставляло невесть откуда взявшуюся бересту, пенопласт.

Верилось и