Этюд с натуры - Виктор Тихонович Сенин

хоть немного поправить материальное положение, избавиться от нищеты.

Просить помощи у ее родителей, зажиточных, самодовольных, не осмеливались. Родня вроде, а не хватало духу. Тесть, полковник в отставке, получал большую пенсию, прирабатывал продавцом в магазине автозапчастей. Пенсию откладывал на сберкнижку. Дочь была единственная, но не баловал. Убеждение имел твердое: вышла замуж, жить должна самостоятельно. Теща мужу не перечила, побаивалась его, жадничала тоже.

Пытался Владимир найти путь к взаимопониманию, но наталкивался на холодное равнодушие, что ранило и приводило в отчаяние. С присущей молодости доверчивостью тянулся к родителям жены, а те чурались его, не считали ровней себе.

Какой он был наивный! По весне увидел на улице первые подснежники, купил на последний рубль по букетику жене и теще, с ликующим видом принес цветы женщинам. Весна в городе, радуйтесь солнцу, птичьему гомону. И словно кипятком обдали:

— Лучше бы ребенку пачку печенья купил.

— Зачем ты так, мама? — бросилась Марина. — Зачем?

Владимир выскочил из квартиры, грохнув входной дверью. Обида душила его, и не видел он ни воркующих голубей, ни зеленеющих набухающих почек. Бродил по улице до позднего вечера. Здесь и разыскала жена, расплакалась.

— Я-то в чем виновата перед тобой?

— Прости, не подумал. — И Глотов осыпал лицо жены поцелуями. — Прости…

— Разменяют родители квартиру — легче станет. Мне и того хуже. Я между тобой и ними. Мать пилит и пилит…

Внучку теща жалела. То яблоком угостит, то сырок глазированный принесет. Расщедрилась, апельсинов купила. Апельсины — редкость в доме, девочка обрадовалась гостинцу, велела тут же почистить один. Марина снимала пальцами оранжевую пупырчатую кожуру, а Владимир наблюдал, любуясь руками жены. Руки у нее были красивые, ухоженные. Ни грубая работа, ни каждодневная стирка не сказывались.

— А ты ворчишь на мать, — заметила Марина, разламывая очищенный апельсин и передавая дочери. Не утерпела, дольку положила себе в рот. — Надо бы и нам быть чуточку добрее к ним.

— На колени, может, встать?

— В чем-то и уступить не мешает, стерпеть.

В конце месяца Глотов принес зарплату. В такие дни царил праздник. Марина радовалась, отложив часть денег на оплату счетов за свет и газ, за комнату, и гадала, что удастся купить, оставив на питание. И на сей раз уселась на старенькую тахту и размечталась.

— Десятку на себя истрачу. Колготок две пары куплю… Еще десятка — дочке на платьице…

Заглянула теща.

— Получку получили? Мне, дочка, долг не забудь вернуть.

— Не брала у тебя, мам.

— Не брала… Апельсины дитю да сырок. Я покупала. Все денег стоит. Тут у меня записано, лишнего не требую. На пятерку набралось за месяц…

Вскоре они разъехались. Глотов с семьей получил комнату в доме по проспекту Космонавтов. Радовались жилью безмерно. В квартире помимо них была прописана еще старушка, баба Паня. Она заглянула к ним в первый день, пригласила к себе в гости.

С бабушкой Паней прожили до подхода очереди на квартиру, прожили без попреков и обид, благодарили судьбу, что свела их. Родным человеком стала баба Паня; за дочкой присмотрит, квартиру подметет, посуду перемоет. Журить примутся, руками только и всплеснет:

— Милые, да мне в радость! Копошусь, хлопочу — старухи завидуют. Есть о ком позаботиться. Как родные вы…

Следующей весной уехал Глотов в Карелию на лесосплав. Знакомый посоветовал; он вербовался то на сбор живицы, то в геологоразведку.

Поселился Владимир в поселке на берегу озера, а как только тронулись талые воды, ушел с бригадой в низовье реки Онды. Весну и лето простоял на порогах, пропуская плывущие по реке бревна, следя, чтоб не случилось заломов. Окреп и загорел, заправским сплавщиком стал. С багром в руках мог перебежать по бревнам от одного берега на другой не замочив ноги.

Полюбилась тишина белых ночей, когда спит прохладный лес и только река ворочается на порогах. В затонах клубится туман, подают голоса дикие селезни, шлепнет хвостом по воде щука, и снова покой.

В такую пору хорошо постоять с удочкой. Отражаются в реке деревья, прибрежные кусты, мир кажется опрокинутым. В стороне, где ивовые заросли, подает скрипучее «кре-кре» коростель. Словно по деревянному гребню проводит кто изредка сухой палочкой. Рыба клюет охотно, успевай только подсекать. Не заметишь, как ведро почти полное окуней и плотвы, ершей — на уху и жаренье хватит.

С первыми ночными заморозками, когда заполыхала по берегам Онды осина, затрепетали зябко листочки, скатились с откоса в потемневшую воду последние бревна, стянули их в кошель и потащил буксир к сплавному участку. Вслед снялась с порогов бригада и отправилась в поселок.

Получив на руки полторы тысячи денег, Глотов рассчитался, сдал багор и спецовку, резиновые сапоги, и в тот же день добрался на попутке до Надвоиц да первым скорым уехал в Ленинград…

Пожалуй, никогда больше не был Глотов так счастлив с Мариной, как в те дни после возвращения из Карелии. Были после в жизни радостные события, удачи, но не запомнились с такой подробностью.

Они вдруг оказались обеспеченными людьми, могли позволить купить себе лишнее, зайти на рынок, не торгуясь взять килограмм гранатов для дочки, полакомиться хурмой.

На улицах в ларях продавали арбузы. Глотов отстоял очередь, выбрал сразу четыре самых больших. Определять спелость их умел. Несколько иронически наблюдал за покупателями, которые прикладывали арбуз к уху и сдавливали ладонями, прислушиваясь, хрустит ли. Какой хруст, если сорван месяц назад, перегружен на баржу, потом с баржи в машины и в ларь. Глотов обхватывал поверхность арбуза пальцами: если скользили они по корке, значит, вылежал на солнце достаточно. У зеленого и корка зеленая, пальцы как бы липнут.

Притащил арбузы домой, самый большой обмыл под краном, разрезал весь и разломил красный, с крупицами сока на мякоти. У тещи арбуз и два дня ели: по кусочку в обед, по кусочку в ужин.

Смотрел на жену Владимир и не узнавал ее: похорошела, преобразилась. Впервые услышал ее смех, чистый и заразительный. Темные глаза Марины блестели озорным светом, румянились щеки, а маленькие чувственные губы, приоткрытые в смехе, манили. Он жадно целовал свою госпожу, гордясь, что она всецело принадлежит ему.

В бессонные ночи их любви Марина и сама потянулась к нему, словно пробудилась от полудремы, в какой находилась после рождения дочери. В ней проснулась женщина, и она требовала ласк, изнемогала в его объятиях.

Впервые тогда Глотов и приодел жену. Дождались выходного и отправились в «Гостиный двор». Близилась осень, там подкрадется и зима, а у Марины не было пальто. Старенькое, сшитое еще до свадьбы из темно-синего бостона, выданного когда-то отцу как офицеру и