Совершенный выстрел - Матиас Энар

Зак не дал ему закончить, он врезал изо всех сил железным прутом, подобранным поблизости, прямо по больному колену. Зак словно обезумел: весь в поту, он бил не переставая, приговаривая: «Вот тебе, сволочь, получи», бил по ребрам, по мошонке, по ногам, пока раненый то ли потерял сознание, то ли помер, мы так и не поняли. Я вынужден был схватить его за руку.

— Успокойся, Зак, мы не в парке аттракционов.

Мне захотелось покончить с этим и вернуться домой. Второй по-прежнему не приходил в сознание. Берцовая кость вылезала из его ноги на целый сантиметр. Мне нужно было подняться наверх, я пытался глубоко дышать, но не чувствовал, что воздух проходит в легкие; подвал давил на грудь, будто меня побили. Звуки собственного голоса доходили до меня словно через паузу.

— Они мертвы, все, хватит.

— Нет, они, гады, притворяются, я их сейчас подниму, вот посмотришь.

И он, как дикарь, принялся мутузить второго с криками: «Вставай, вставай, придурок». Из ноги лилась кровь, от ударов открылась глубокая рана. Я взял оружие, немного отошел и выстрелил пленному в голову; голова откинулась назад, кровь брызнула фонтаном, выстрел прогремел страшным эхом. Я весь взмок от пота.

— Все, теперь он мертв.

Мне хотелось выстрелить еще, но на этот раз в Зака, в его лицо, забрызганное кровью и залитое потом, с выпученными глазами; его член встал колом, он тяжело дышал и, держа арматурный прут, бессмысленно пялился на ствол пистолета.

— Не дури, черт побери…

Оружие дрожало, запах пороха и крови побуждал нажать на спусковой крючок еще раз.

— Не дури, я больше не буду…

Это был страх, смешанный с восторгом и удовольствием, его глаза словно подернулись пленкой; я с трудом разбирал, что он говорил еле слышным дрожащим голоском:

— Не стреляй, говорю тебе…

Я повернул оружие к другому пленному и разрядил магазин в медленно раскачивающееся тело, пока оно не разломилось пополам и оттуда не вывалились внутренности; тогда я бросил пистолет, отошел в угол подвала, и меня стошнило. Спустя минуту Зак еще стоял на коленях посреди зловонной лужи и смотрел на меня с потерянным видом; он ничего не понимал, весь в крови и собственном страхе.

— Вымой все, — крикнул я уверенным тоном.

Я сразу же поднялся наверх. У меня перехватило дыхание, я вышел на улицу, с минуту глубоко подышал и разрыдался. Не знаю, откуда взялись эти слезы, от каких чувств, но я рыдал. Из глаз текла соленая вода, я хлюпал носом, однако не ощущал никакой грусти. Я плакал просто так, непонятно почему, минут пять, спрятавшись за бетонным столбом, потом вернулся домой, ничего никому не сказав, стыдясь самого себя и этих детских слез.

По дороге домой меня охватила какая-то веселая ярость, неведомый ранее гнев, одновременно радостный и грустный. Я пробежал почти через весь город, улицы были пустынны из-за обстрелов, навстречу на полной скорости проносились лишь неслышные автомобили либо машины скорой помощи с включенной сиреной. Я несся быстрее, чем еще редкие падающие, как в затихающую грозу, снаряды, я несся быстрее ливня и быстрее солнца, катящегося в сумерки. Гнев и ненависть побудили бы убить первого попавшегося на моем пути, но нигде я не встретил ни души. Знакомые улочки моего квартала меня немного успокоили, я замедлил шаг, все было закрыто, все железные шторы опущены. Я сомневался, подняться ли мне наверх или еще походить, чтобы выпустить эту неожиданную энергию. Я взбежал по лестнице, перескакивая через ступени на одном дыхании, распахнул дверь и громко захлопнул ее за собой; Мирна выскочила из ванной, я ее испугал.

— А, это ты? Ты уже вернулся? Что случилось?

Я промолчал, и пока смотрел на нее, она превращалась в объект моей ярости, в единственно возможное объяснение моего бешенства.

— В чем дело?

Я не мог говорить, я сжал зубы так, что они готовы были рассыпаться на тысячу кусочков.

— В чем дело? Что с тобой происходит?

В ее голосе послышались истерические нотки. Я так сильно сжал кулаки, что ногти впились в ладонь.

Мирна вбежала обратно в ванную и закрыла дверь; я слышал, как она двигала мешки с песком, я повернулся к ближайшей стене и стал колотить в нее, колотить, бить кулаками по бетону, пока не очнулся от боли и по щекам снова не потекли слезы долгими пульсирующими горячими потоками.

* * *

Я пролежал, обессиленный, в своей комнате до следующего утра, не сомкнув глаз, не вставая с кровати; кулаки постепенно раздувались как мячи, фаланги кровоточили. Я вспомнил о безумии матери и подумал, что оно, видимо, наследственное, что я тоже кончу подобно домашнему животному, без рассудка, без желаний, без жизни; после плача глаза воспалились, веки склеились и слезились, как у собаки. На ум приходили только сцены военного времени, когда я видел себя будто в оптический прицел, будто я сам был предметом собственных наблюдений, и я представлял себе, что меня пытает Зак, режет на куски, унижает, а я плачу как ребенок и никак не могу взять себя в руки; и все эти картины вызывали во мне неуемное желание выстрелить в это кошмарное существо, убить его точными, изящными, прицельными выстрелами, летящими, будто свободная птица; я прислонял лоб к центру перекрестия, воображал, что пуля пробивает черепную коробку и оттуда, точно феникс, вздымается красный фонтан, обжигающий всю стаю и превращающий полуденные небеса в закат апокалипсиса; я видел, как из моего никчемного горла вырывается последний хрип и я холодею на руках у Зака, который пытается заставить меня еще страдать, но у него не получается, потому что я слишком рано подыхаю, а я плюю ему в лицо красной спермой висельника, мозгами, моими костями, оскорбляющими его, моими клацающими челюстями, весело орущими последнюю дурацкую песенку губами, раскроенными до ушей. А потом в перекрестии вместо меня появилась Мирна, она стала дрожащей мишенью в руках врага, играющего с ней, как с насекомым без панциря; ее смуглая кожа покрывалась полосками крови и ожогов, грудь противилась, из черной открытой промежности словно виднелся розовый вздрагивающий чудовищный цветок, откуда струились красные и белые слезы, — теперь я мучил ее и пытался причинить ей боль, которую желал увидеть на ее лице, я ждал, затаившись поодаль, в сосредоточенной тишине прицела, что боль проявится на лице молчащей Мирны, я убивал ее не из страха, а от ярости, потому что она не знала, кем я был, потому что не открывала мне своего настоящего лица через прицел, своего