Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России - Владимир Макарцев

Этот простейший класс стал военным не только потому, что у каждого индивида мужского пола было оружие, но и потому что он отличался высокой степенью мобилизованности, почти абсолютной, так как на ранних этапах существования Монгольской империи все мужчины должны были участвовать в военных действиях. Этому во многом способствовал кочевой образ жизни. Как считал видный исследователь государства Чингизидов и один из крупнейших представителей «евразийства» Г. В. Вернадский, «дисциплина и тренировка войск и линейная система организации держали монгольскую армию в постоянной готовности к мобилизации в случае войны. А императорская гвардия – сердцевина армии – была в состоянии готовности даже в мирное время».[102]

Позднее постепенно вводилась рекрутская система, когда от каждого племени собиралось определенное количество бойцов с определенного количества населения.[103]Но в целом можно сказать, что состояние мобилизации или повышенной мобилизации было фактически образом жизни всего монгольского общества. Г. В. Вернадский подчеркивал, что «армия, в особенности в период первых завоеваний, являлась становым хребтом монгольской администрации как целого. Поэтому принцип универсальной службы, предполагавший, что каждый человек имеет свое особое место, с которым он связан и которое не может покинуть, стал основанием не только монгольской армии, но и Монгольской империи. Мы можем назвать это Статутом связанной службы, и … эта служба не сводилась только к исполнению воинских обязанностей».[104]

Из сказанного заключаем, что военная мобилизация «протоплазмы социального мира» была настолько всеобъемлющей, что в какой-то момент она превратилась в мобилизацию всего общества. Вернее, не так: мобилизация кочевых орд в силу естественных причин была настолько всеобъемлющей, что в любой момент могла превратиться в мобилизацию военную.

Как отмечал другой известный исследователь Орды Э. Хара-Даван, «у монгольской армии XIII века мы видим осуществление принципов «вооруженного народа».[105]Это легко себе представить: ведь в военный поход отправлялись не только воины, но и их семьи вместе со всеми табунами, с юртами, поставленными на колеса, т. е. со всем «народным хозяйством», а воинов в тылу заменяли женщины.[106]Двигались в определенном порядке, организованными колоннами, точнее, ордами. Сказать, что это не мобилизация, как-то не поворачивается язык. Сказать, что это только военная мобилизация – тоже что-то не то, потому что такая мобилизация больше, чем военная.

Можно сказать, что это социальная мобилизация, потому что мобилизацией охвачено все общество до единого человека. Но с научной точки зрения такое заявление не является корректным, т. к. в социологии сегодня принято считать, что социальная мобилизация (или массовая) – это мобилизация гражданского населения для участия в социальном или политическом протесте, это форма протестного движения, которая впервые появилась в Европе в период промышленной революции XIX века.

Однако, как говорилось выше, БСЭ не разделяет мобилизацию на военную или какую-то иную, например, социальную. В ее интерпретации это только сосредоточение сил и средств для достижения определенной цели и, естественно, приведения их в действие. Такое вполне научное определение дает нам основание говорить о том, что в случае с мобилизацией речь может идти необязательно о военных силах или о протестных выступлениях, но и о сборных спортивных команд, которые мобилизуют свои силы для участия в международных соревнованиях, о командах строителей, выезжающих на отдаленный объект, о чрезвычайных ситуациях, для которых мобилизуются специальные силы и средства и т. д.

На наш взгляд, принятое сегодня в науке узкое понимание социальной мобилизации мешает более точному восприятию социальных действий и прошлого, и настоящего, которые находят свое выражение через механизм мобилизации. Если же попытаться развернуть определение БСЭ, то придется признать, что социальная мобилизация проявляется в разных видах, которые можно условно разделить, например, по типу деятельности (военная, гражданская, культурная, религиозная и т. д.), по месту, по размерам (масштабу), по источнику и т. д. При этом, несомненно, что любой вид мобилизации группирует и поляризует людей; в нашем понимании – это фундаментальный социальный факт, который, таким образом, дает возможность получить оптимальную кумулятивную стоимость, необходимую для решения той или иной задачи.

Подобно катушке высокого напряжения, она распределяет социальную напряженность по всем нитям общества (или его отдельным группам), выдавая более высокие показатели в тех местах, где этого требует социальный организм – там, где болит. И если «болит» везде, то здесь, как нам представляется, уже можно говорить о всеобщей социальной мобилизации как о механизме производства военного общества в том понимании, которое в него вкладывал Герберт Спенсер. Правда, он его только описал и не предложил ничего, кроме «принудительного взаимодействия» (compulsory cooperation), что могло бы дать ответ на причины его возникновения. Не случайно Э. Дюркгейм отмечал, что великие социологи не вышли за пределы общих соображений о природе обществ, потому что в трудах Спенсера проблема метода вообще не занимает никакого места, а вместо познания социальных фактов он занимался изучением понятий о них.[107]

Мы же полагаем, что военное общество становится таковым только при наличии явных признаков всеобщей социальной мобилизации, которые далеко не ограничиваются «принудительным взаимодействием», хотя бы потому, что в Орде мы наблюдаем и добровольное взаимодействие. В основе всякой социальной мобилизации, так же как и в основе всех социальных отношений, лежит разнозаряженное право на жизнь – социальный факт, который постоянно котируется в социуме в ходе непрекращающегося процесса оценки-переоценки. В случае с мобилизацией происходит особый отбор или особая поляризация групп индивидов (опять необязательно принудительная) в соответствии с их социальной ценой.

И поскольку в современной науке до сих пор «нет единого мнения о социальной организации кочевников, в частности монголов в XI–XIII вв.»,[108]можно рассмотреть их «конический клан» (Т. Барфилд) как социально поляризованную структуру, где в роли своеобразного магнитного полюса выступает право на жизнь основателя рода (или тотема). Его социальная жизнь и память о нем получают в социуме наивысшую стоимость. Затем следует действующий лидер семьи или рода. Социальная стоимость, по нашему мнению, в родовом сообществе устанавливается путем открытого конкурса на принадлежность к старшинству, результаты которого признаются или оспариваются большинством сообщества или его агентами в лице вождей.