Женщина и мужчины - Мануэла Гретковска

Закончился его любимый вестерн, началась политическая программа. Эффектные движения руками – этому учат на пиар-курсах. Чрезмерная жестикуляция превращала разговор в шоу для глухонемых, в котором по одну сторону экрана – глухие ко всему политики, а по другую – немая аудитория. Кривая ухмылка ведущей, известной журналистки, напоминала мину многоопытной бандерши из борделя: я, мол, уже на многое насмотрелась, поэтому не жду от своих гостей никаких человеческих движений души. Да-да, господа, делайте свое дело и убирайтесь отсюда. Доброй вам ночи.

– О чем они говорят? – Клара в ночнушке стала за спиной Яцека. – И как ты только это слушаешь? – Она подошла к книжной полке в поисках «И-Цзин».

– Я? Слушаю? Да тут слушать нечего. Постыдные отголоски нашей демократии, – переключил он программу.

Порыв ветра ударил в окно и передвинул тарелку антенны. На экране, словно на полотне Уорхола, возникло прыгающее расплывчатое изображение женщины, предсказывающей погоду. Быть может, гений Уорхола в том и заключался, что помехи изображения он интерпретировал как препятствия в человеческом общении… Не в этом ли глубокий гуманистический смысл портрета Мэрилин Монро – того самого, что напоминает «заикание глазами»?

– Ну что ты смотришь? – Клара взяла второй пульт и переключила на кабельное, где в это время традиционно передавали художественный фильм.

Она поцеловала Яцека в небритую щеку. Он мог не целовать ее в ответ – ей достаточно было бы едва заметного движения головой, означающего, что он почувствовал поцелуй, принял его сквозь кожу, в кровь, – но он этого движения не сделал.

– Не сиди долго, – попросила она.

– Угу.

Клара взяла книгу и легла. Белоснежные стены спальни, покрашенные в белый цвет доски пола и молочно-белые портьеры из натурального шелка – чем не панорамный экран для демонстрации сновидений?

В «И-Цзин» Клара хотела найти тот самый отрывок о проросшем зернышке. Кавецкий всегда восхищался этими китайскими пророчествами и мудрыми изречениями; должно быть, читать их сейчас – более правильно и уместно, чем молиться за упокой души профессора. Но Клара никак не могла сосредоточиться – ей казалось, что каждое предложение здесь намекает на ее брак.

Когда мужское начало встречается с женским, наступают «Трудности начинания», символизируемые прорастающим зерном.

«Да, наша встреча и была одной большой трудностью», – согласилась Клара.

Трудности преобразуются в четвертое пророчество – «Юношеская глупость».

«Юношескую глупость» Клара обозначила ногтем. Если посмотреть на них со стороны – они живут беззаботной жизнью молодой пары без каких-либо обязательств. На работе ни над ней, ни над ним нет начальника; их семейный бюджет не обременен кабалой кредитов. Они живут, воплощая свои мечты, – путешествуют, обустраивают собственный дом. Живут и не задумываются, имеет ли то, что они делают, какой-нибудь смысл. Несомненно, им повезло. Те тридцатилетние, кому повезло меньше, тормозят свои мечты, а, столкнувшись с невозможностью осуществить свои желания и стремления, внушают себе, что счастье не в том, чего они не достигли, а в том, чего не потеряли: есть еще работа, семья, здоровье… Ведь и это можно потерять, если слишком рьяно бороться за то, чего хотелось в двадцать пять. Дотянув до сорока, люди перестают мечтать и видят в этом свое великое достижение. А потом… потом начинают пить, силясь поймать хотя бы четвертушку – да куда там! – хотя бы сотую часть мечты… или впадают в депрессию, чтобы уже и не пытаться. И прежде чем известись вконец, эти несчастные успевают еще передать свои вредные привычки, извращенное мышление и пессимизм собственным детям.

Клара и Яцек не планировали иметь детей, по крайней мере сначала. Несколько лет назад они предоставили это воле случая, отказавшись от контрацептивов. Клара не понимала героизма тех пар, что решаются на искусственное оплодотворение. Отравлять себя гормонами, терпеть одну неудачу за другой и страдать, страдать… Клара спокойно меняла прокладки, не видя в них следов утекающего материнства. Она не ощущала страха при мысли о менопаузе. Просто каждый раз проверяла, выходят ли с кровью сгустки слизистой, правильно ли очищается тело. Она не чувствовала в себе материнского инстинкта – так бывает, Клара это знала. Бывает, но проходит, когда груди полны молока, а в организме играет окситоцин, гормон любви.

Среди Клариных знакомых не наблюдалось счастливых матерей. Все были чем-то недовольны, жаловались на отцов своих детей, собственно на детей, в конце концов корили самих себя. А если порой они и бывали счастливы, то именно вот этим животным, гормональным счастьем, отнимающим рассудок. Но спроси их, ощущают ли они подлинное удовлетворение жизнью и спокойствие, – да нет же, его-то они и утратили. Вот Иоанна, лучшая подруга Клары, родила двоих – и теперь по любому поводу впадает в тихое бешенство. Она не кричит, не швыряется тарелками, но лицо ее покрывается красными пятнами и дрожит в нервном тике. Сейчас Иоанна снова беременна…

Для Клары важнее всего было спокойствие, возможность контролировать свою жизнь. А ребенок – это неизвестная величина в уравнении. К тому же Яцек… Он избегает ее. Право же, лучше бы он с ней ссорился! Вот уже два года он хандрит, последние полгода это состояние усилилось. Клара помогала ему акупунктурой. Раньше он соглашался, терпеливо сносил процедуры, хотя ненавидел уколы. Каждый день иглы, будто отвертки, подкручивали расслабившиеся винтики в его организме, возвращая утраченную гармонию целого. Кларе удалось вернуть мужу пусть слабую, но улыбку; поднялись уголки губ. Однако пришло время ей ехать в Китай, и после своего месячного отсутствия она застала Яцека в еще худшем состоянии.

Она снова заглянула в «Книгу перемен». После «Юношеской глупости» значилось пятое пророчество – «Ожидание».

– Что же еще мне остается? – Она отложила книгу.

Теперь Клара лежала в темноте. По виску на подушкускатилась слеза – то ли глаза устали от чтения, то ли грусть одолела. Экран телевизора погас. За прикрытым окном шелест тополей на ветру перемежался городскими шумами.

– Ты спишь? – Яцек лег подле нее.

– Нет.

– Чонок, – грустно произнес он.

Вместо «милая» он обращался к ней «Чонок», сокращая «бельчонок»: волосы у Клары были с рыжинкой, и она любила хрустеть твердым печеньем, оставляя после себя крошки, которые Яцек находил в самых неожиданных местах. Клара привыкла к печенью, когда бросала курить перед защитой диплома: похрустишь – и успокоишься, заодно и голод утолишь. И в больнице печенье всегда кстати. Угощать им можно всех, невзирая на диагноз: для детей это сладости, для стариков – сердечное утешение.

– Чонок, – беспомощно повторил Яцек.

Клара погладила его щеку и шероховатый подбородок. Он приложил ее ладонь к губам; она подумала, что он просит прощения. Оба легли на бок; они прорывались друг к другу через плотину собственных тел, но страсти не было – обычное желание, удовлетворяемое рутинным супружеским сексом. Яцек не воплощал в себе зла и поэтому не мог дать Кларе то, что давал ей секс с Минотавром. Минотавр унижал Клару – и этим уносил ее за грань обыденного наслаждения, которое способен доставить любой умелый и предусмотрительный любовник.