Женщина и мужчины - Мануэла Гретковска

– Я продам вам льготный. Для иностранцев билеты дороже, но вы хорошо говорите, – умилился произношением Клары кассир Летнего дворца. У кассы было пусто, и он осмелел: – Можно с вами сфотографироваться? – показал он пластмассовый поляроид.

В китайской провинции Клара привыкла позировать. Она там была словно экзотический мишка из Закопане – улыбающийся и машущий лапой в объектив. Но в Пекине, где было полно иностранцев, еще никто об этом не просил. Кассир, низенький, с детской мордашкой, установил на фотоаппарате авторежим и прижался к Кларе, повторяя: «Cheese, cheese![17]»

Императорский сад явно одичал, и только узкие тропки вели к музейным павильонам. В вишневых шкафах, напоминающих серванты, были выложены на шелк телесного цвета предметы пользования последних китайских императоров: футлярчики для ногтей,[18]веера, изящные коробочки и шкатулочки из фарфора и тончайшей керамики. Клару заинтересовали туалеты придворных дам времен императрицы Цы Си,[19]которые, судя по прилагаемому описанию, имели существенные иерархические различия. Более яркие и нарядные платья принадлежали «внутренним» дамам, а те, что поскромнее, – «внешним».

«Интересно, к какому кругу причислил бы меня Минотавр? – подумала Клара. Воспоминание о нем без грусти и даже с некоторой ехидцей приносило ей удовлетворение. – Место жены занято, для молоденькой наложницы я уже не гожусь. Наверное, он определил бы меня во «внешние» дамы – те, что не имели права претендовать на лучшие наряды. Самое главное – прикрепить соответствующий бейдж, и тогда сразу знаешь свое место».

Уже на выходе Клара увидела в киоске путеводители по Летнему дворцу и брошюрки об императорском дворе, изданные на английском. Она могла позволить себе купить их, поскольку в Шангу почти не выходила из больницы, сэкономив тем самым немного денег. Ожидая, пока кассир обслужит школьную экскурсию, Клара в боковой витрине разглядывала открытки и книги. В ящике кассира, невидимая тем, кто стоял у его окошка, сушилась фотография из поляроида: ее голова в кадр не попала, зато из-под мышки, словно третья грудь, торчала физиономия китайца с высунутым языком, похожим на сосок.

Таймер в форме яйца отмерял время процедуры. Серебряные иглы с золотыми насадками мерно покачивались на сморщенном животе пациентки. После нее у Клары до вечера записаны еще десять пациентов.

Вбивать иглы – все равно что метать дротики. Центр мишени – болезнь. Чаще всего Кларе удавалось в нее попасть. Каждый день с двенадцати до восьми вечера, с перерывом на обед, она проводила получасовые сеансы для больных. Кабинет обустроил Яцек, также как и их общую квартиру в комфортабельной новостройке, которую они купили после свадьбы. Благодаря раздвижным стенам квартира делилась скорее на зоны, чем на комнаты. Был кабинет Яцека, была японская спальня и гостиная в колониальном стиле, где они собирали привезенные из-за границы безделушки. От своего же рабочего помещения Клара требовала прежде всего функциональности. Приемная и манипуляционная были решены в духе минимализма: пространство, легкость, простая деревянная мебель, всегда свежие цветы в китайских вазах.

Сидя у топчана в ожидании, когда звякнет таймер, Клара выслушивала чужие откровения. Ей можно было не читать газет и не смотреть телевизор. В своем собственном кабинете в центре Варшавы она наблюдала то, что ее мать назвала бы тектонической ямой, образовавшейся после общественного сотрясения. Знаменитый разлом в Восточной Африке демонстрировала земной срез на миллионы лет в прошлое планеты. Здешний же провал обнажал руины человеческих судеб. Нечто подобное было и в Китае, когда после сдвига общественного сознания на поверхность хлынула магма насилия и хамства. Примитивное, грубое отсутствие форм, при котором учтивость, присущая Западу, кажется лицемерием, а скромность – коварно скрываемым чувством превосходства.

Клара, чуткая к языку тела пациентов, видела разницу между приходящими к ней иностранцами и поляками. Голландцы и французы подавали руку в знак приветствия; для поляков же рука врача была неприкосновенна, будто Клара принадлежала к высшей касте – или же, напротив, к париям, копающимся в нечистотах и трупах. Люди Запада вели себя естественно, плавно двигаясь по орбите, отведенной пациенту. Поляки, чрезмерно любезные или преувеличенно энергичные, перемещались как-то негармонично. Исторические перипетии лишили их адекватного ощущения себя и мира, и они были способны лишь занимать место, указанное им орущими и требующими родителями, учителями, супругами, профессиональными, проповедниками, поучающими с телевизионных экранов.

– Пани доктор, я уже не выдерживаю жизни в этой стране, – слышала Клара не реже, чем жалобы на головные и сердечные боли невротического происхождения.

Китай оказался для нее той же Польшей, только большего масштаба. Клара еще несколько раз ездила туда на учебу и, получив необходимые навыки и дипломы, которые признавали китайские профессора, ограничилась ежегодными курсами в пекинской университетской больнице. Теперь она брала с собой врачей, которые учились акупунктуре уже у нее. Профессор Кавецкий больше не читал лекций. Он был на пенсии и болел. Во время очередного ее отъезда профессор умер.

Когда они в последний раз виделись, стояло жаркое лето. Профессор сидел в увитой розами беседке на своем деревенском участке, попивал терпкий чаек и, согласно собственным рекомендациям, жевал высушенные ароматные почки гвоздики.

– По этому бездорожью ни одна «скорая» сюда не доедет, – нервничала Клара. – Всего три дома в лесной глуши.

– Доедет, доедет, моя дорогая, но не успеет. Моя жизненная энергия исчерпывается, зачем же искусственно продлевать то, что себя изживает? – с трудом произносил он. – И какого черта сидеть в городе, в этом бетоне? Здесь я, по крайней мере, вижу, как растет мой гроб, – взгляни-ка на эти сосны.

Она не перебивала: его правоте она могла противопоставить лишь заботливые, но совершенно беспомощные банальности.

– Говорю же тебе, Клара, – он жадно глотал раскаленный жарой воздух, – Бог берет солнечную горелку и подогревает на ней чашу с бактериями. Кто послабее – старики, дети – тот сдыхает. В этом году опять будет лето-убийца. – Опухоль мешала ему взять в руки чашку.

– Да вы ведь не верите ни в какого Бога, пан профессор, – пыталась она сменить тему.

Его изнуренное инфарктами сердце уже делало попытки остановиться.

– Ну не верю, и что с того? – силился он бодриться. – И все же я немного боюсь… – Кавецкий прикрыл глаза, делая глоток чая. – Он, этот Бог, так жаждет со мной познакомиться и так торопится на нашу встречу, что столкновение между нами неизбежно, и тогда мне капут! – довольно захохотал профессор. – Катастрофа…