Осень в карманах - Андрей Аствацатуров

Сады Августа, зрительный зал роскошного театра, мягко, но сильно сдавливают мое сердце. Отсюда весь остров напоминает гигантскую табакерку на колеблющейся нефритовой подставке моря, простроченного пенными линиями и белыми чайками, висящими над волнами. Чайки кричат так, что можно оглохнуть. Внизу замерли как будто отодвинутые от острова рукой исполина серые арки– утесы, выточенные стихиями и выскобленные взглядами туристов. Via Crupp – улица Круппа, – как силуэт женщины, сложившей тело в кресле в виде «Z», спускается зигзагом к побережью. Над ней – лысая отвесная гора, схваченная защитной металлической сеткой: итальянцы, похоже, научились усмирять стихии. Впрочем, не совсем, судя по предостерегающим надписям о возможном камнепаде и о том, что цветы здесь рвать категорически нельзя. Эти последние, на английском языке, видимо, адресованы простодушным восторженным американцам. Восторги, приступы ревности, любовь до гроба, убийства, драки на Капри неуместны. Здесь надо лечить вымотанные офисами нервы и приезжать уже на пенсии, когда все звездно-полосатые мечты достигнуты и каторга жизни позади. Но умирать тут нельзя. Умирать надо в Венеции, и желательно так, чтобы мир был благоговейно потрясен.

Испанская речь… Исхудавший смуглый дед в красных шортах и рубашке тропической расцветки (чилиец, аргентинец?), заведясь, что-то ритмично втолковывает своей жене, ветхой, как он сам, и едва держащейся на ногах. Наверняка декламирует Неруду. Ведь чилийский Орфей приезжал сюда, стоял на этом месте, ошеломленный, пожирая глазами нефритовое море, которое ему хотелось выпить всё, без остатка. Слушал прибой, осыпающий поцелуями берег. И ему мнилось, что сам он – этот прибой, а Матильда, его возлюбленная, – неподвижный каприйский берег. Неруда снисходительно оглядывал здешние кактусы. Те, что он когда-то видел на отрогах Анд, стояли грозными военными колоннами, высоченными, оснащенными шипами. А эти каприйские казались ему игрушечными, напоминавшими зеленые ракетки от пинг-понга, утыканные колючками. Неруда приехал на Капри со своей Матильдой, в которую был влюблен до беспамятства. Эрвин Черио, историк, натуралист, местный джентльмен, поселивший Неруду на своей вилле, деликатно удалился, угадав его страсть к Матильде, и не появлялся у себя несколько недель.

Может, и мне тут повезет? Хотя навряд ли. Этот тип, калифорнийский историк, не покинет поле битвы добровольно. Да и к тому же деликатность – не его конёк.

Господи! Еще два дня назад моя голова была занята совсем другими мыслями. Я жил себе скромно в тихой гостинице, поздно вставал, гулял по Неаполю, вечером возвращался в гостиницу на ужин, а потом подолгу курил на балконе, уткнувшись в книгу «Стихи капитана». И вдруг как-то разом всё в меня ворвалось. Сначала раздался телефонный звонок. В трубке я услышал спокойный мужской голос:

– Здорово, старик! Это Костя. Костя Бойцов.

– Костя? Это ты?

– Нет, блин, – упрекнули меня. – Это кто-то другой. Дело к вечеру, старик, так что давай начинай уже врубаться.

– Как ты меня нашел? – и тут я почему-то осознал, что мои безмятежные дни в Неаполе закончились.

С Костей Бойцовым мы познакомились много лет назад, еще студентами филологического факультета. Я учился на английском отделении, а он – на итальянском. Костя был выше меня на целую голову, широкоплеч и блондинисто красив. Но не зазнавался, а, напротив, оказывал мне всяческое покровительство и даже пытался знакомить с девушками. Впрочем, из нас двоих девушки всегда выбирали его. Учеба и девушки давались ему одинаково легко. Он лихо, в две недели, писал курсовые, быстро одолевал толстенные учебники и одновременно успевал ухаживать за всеми красавицами нашего факультета. На экзаменах Костя неизменно восхищал всех преподавателей, даже самых высокомерных, глядящих на студента как на дождевого червя. В кругах, близких к деканату, ходили слухи, что его, скорее всего, оставят в аспирантуре при кафедре – такой чести в те годы удостаивались лишь немногие. Один раз я даже стал свидетелем, как сам декан поздоровался с Костей за руку. В общем, всё складывалось в его жизни как нельзя удачно.

И вдруг в деканат приходит бумага из милиции: Костя задержан при незаконном пересечении государственной границы. Никто ничего не мог понять. Как? Наш Костя? Отличник и активный общественник? Думали – ошибка, какое-то недоразумение. Кто-то из деканата набрался храбрости и позвонил в КГБ. Там сдержанно подтвердили: да, гражданин СССР Константин Аркадьевич Бойцов, 1969 года рождения, задержан 12 мая 1990 года патрульной службой в районе нейтральных вод Финского залива. Ведется следствие.

Выяснилось, что Костя приехал в Выборг, взял напрокат лодку, уселся в нее и принялся грести в сторону Финляндии. Отойдя на несколько километров от советского берега, он натянул водолазный костюм, спрыгнул в воду и поплыл. И тут его заметили с патрульного катера. Месяц Костя провел под следствием. На допросах всё время бубнил одно и то же: дескать, с детства любил море и приключения, захотел поплавать, не знал, что граница так близко, больше не буду. Вскоре дело закрыли за недостатком улик, и Костю выпустили. Но ни о какой академической карьере речи уже идти не могло: работники деканата, преподаватели, вчерашние Костины друзья теперь шарахались от него как от чумного. Я тоже после этой истории старался держаться от него подальше. Однажды мы случайно столкнулись у «Дома книги» на Невском. Зашли в кафе. Костя взял пива и принялся рассказывать.

– Понимаешь, старик, – говорил он, – мне бабки были нужны. А где их взять? Я туда, сюда, ни хрена не выходит. Везде платят копейки. Ну, ты сам знаешь. И тут мне один мужик сказал, что в Финляндии водка бабок стоит до фига.

– Ну?

– Что ну? А у нас – пять рублей. Врубаешься теперь?

– При чем тут водка-то?

– При том. Я взял десять бутылок и камеру от автомобиля. Привязал бутылки к камере, положил это все в лодку и погреб на ней через залив прямо к финнам. Лодку потом бросил и поплыл сам. Плыву, камеру перед собой толкаю. И тут слышу: катер тарахтит. Засекли все-таки. Главное, прикинь, берег был уже близко. Ну что делать… Камеру я шилом проткнул – и всё, привет. Водка утонула. Главное – шито-крыто. Тут они меня выловили под белы рученьки. Поставили на палубе. Стою как дурак – только вода стекает. Я говорю: «Ребята, заблудился». А они ржут. Знаем, говорят, как ты тут заблудился. Ты это, говорят, прокурору будешь объяснять. Ну а мне, знаешь, терять нечего, стою, ржу вместе с ними. Еще холодно так. Тут, значит, капитан выходит. Морда злая, заспанная. И давай на них орать: «Что, – кричит, – тут за хрень еще развели?! Откуда вода на палубе?!» Орёт не затыкаясь: «Повторял и повторяю! Кто будет херово пидарасить палубу, того – лично отымею во все места, которые найду! Теперь ты, – говорит и ко мне поворачивается: – Из-за таких, как ты, – говорит, – мы ночей не спим, границы родины, блядь, охраняем!» Я сплюнул ему под ноги и говорю: «Дурак ты, батя! Из-за таких, как я, тебя, старого мудака, на флоте держат! Понял?!» Тут он совсем взбесился. Заорал что-то, задрочил ногами. «Увести, – кричит, – и наручники надеть!» Прикинь? Я еще два часа потом в наручниках сидел.