Сны Сципиона - Александр Старшинов

За несколько дней до отъезда отец сообщил, что мы приглашены в дом Эмилия Павла. Я по наивности полагал, что Павел, с которым наша семья состояла в дружбе, устроил что-то вроде прощальной вечеринки перед грядущим походом, и предвкушал неразбавленное вино, кабана на вертеле и — что почти что обязательно — молоденьких служанок, готовых угодить каждому. К моему изумлению, нас встретили сам хозяин дома с супругой — что сразу сделало возможность веселья в обществе служанок сомнительным. Вместе с Эмилием и его женой навстречу нам вышел сын хозяина, Луций, еще в детской тоге-претексте, поскольку ему еще и четырнадцати лет не исполнилось, а также девушка, на полголовы выше мальчишки и годом старше. Тогда я понял, что мои надежды на неразбавленное вино тоже не оправдаются.

Девушка оказалась дочерью Эмилия Павла — отец называл ее Терцией, а его супруга тут же поведала нам, что прежде, чем боги послали им Терцию, она рожала дважды дочерей, но те умерли еще в младенчестве.

Пока мать ее говорила, Эмилия Терция смотрела на меня с надменным вызовом. У нее было очень белое лицо (белое именно благодаря коже, а не свинцовым белилам, которые красотки накладывают порой так яростно, что случайно упавший луч солнца обжигает им кожу). Светлые ее волосы были тщательно зачесаны назад и лежали волосок к волоску, собранные на затылке и обвитые золотыми лентами. В ушах ее сверкали крошечные золотые сережки, изящная греческая работа, а на тонком запястье позвякивали браслеты — она намеренно встряхивала их, чтобы насладиться мелодичным звоном. Ее стола — не белая, какие носили обычно девушки, а из ткани, выкрашенной шафраном, открывала не только шею, но и часть груди, а руки — полностью. Ее наряд был не только смелый, но и дорогой, что в семье Эмилия Павла, людей не богатых, говорило о том, что юная красавица в доме — маленькая богиня и большой тиран.

Не дожидаясь каких-то объяснений, она взяла меня за руку и повела за собой — как я вскоре понял — в маленький перистиль, в котором в этот час было особенно хорошо — летний день выдался жаркий. Она шла чуть впереди, я видел ее тщательно уложенные, собранные на затылке волосы, длинную шею и легкий завиток пушистых волос, выпавший из прически. Она довела меня до скамьи в тени портика и указала на нее. Я сел, сама она осталась стоять. Потом аккуратно подняла руки. Зазвенели браслеты, она ловко вытащила фибулы, державшие ее платье на плечах, и ткань стекла к ее ногам — она осталась предо мной совершенно нагая. Помню, как я смотрел на ее груди, ослепительно белые, увенчанные розовыми лепестками сосков, а потом взгляд мой начал спускать к плоскому животу, к темному треугольнику, к округлым круто выгнутым бедрам. Я ощутил, как кровь взбунтовалась, и я старательно сдвинул колени, хотя конечно же под тогой никто бы не заметил, какой эффект произвело на меня это зрелище.

— Хочешь стать моим мужем? — спросила Эмилия.

Потом наклонилась и аккуратно вновь втекла в свой скользящий сверкающий шафран. И протянула мне на раскрытой ладони фибулы:

— Заколи…

Я встал, взял застежки, нагретые теплом ее ладони. Она придерживала ткань лишь на одном плече, правая грудь была по-прежнему обнажена. Так на статуях греки любят изображать Диану — с одной обнаженной грудью — и окрашивают этот сосок золотом. Я наклонился и коснулся губами розового соска. Эмилия не препятствовала.

— Что это за ткань? — спросил я внезапно охрипшим голосом.

— Ее называют шелком.

— Она наверняка безумно дорогая… — не знаю, хотел ли я сказать именно это, но сказал так.

— Конечно. Очень.

— И ты надела это платье ради меня?

— Я надела его, чтобы показать, как мой будущий муж должен одевать меня. Я должна наслаждаться жизнью, а не страдать.

Я сколол ткань у нее на плечах и обнял дерзкую за талию. Ткань ее платья оказалась под пальцами совершенно невероятной — одновременно и нежной, и ускользающей. Я прижал ее крепко к себе, дабы она ощутила — даже сквозь ткань тоги — впрочем, не слишком пышную, что ее демонстрация произвела неизгладимый эффект. Затем поцеловал ее — коротко, быстро, но успев слегка прикусить дерзкой верхнюю губу.

Я смотрел ей в глаза и видел в них свое отражение — Эмилии было плевать, что думают другие. Ее волновали лишь свои собственные желания, и она находила нужным делать то, что ей нравилось и приносило удовольствие. Если бы боги сделали ее мужчиной, она бы выросла дерзким воином, рвалась к власти и полагала, что обязана сделаться консулом, императором, диктатором и — возможно — тираном. Но ее честолюбивый дух оказался заперт в женском теле и изнывал от подобной несправедливости. Поэтому ей оставался один путь — найти мужчину, который достигнет небывалой славы.

Я невольно улыбнулся — она разглядела во мне героя.

Свадьбу сыграли без всяких торжеств и второпях — не до празднеств было, когда половина Города ходила в трауре.

* * *

И вот годы и годы спустя я, изгнанник, обедал в обществе моих женщин. Я возлежал за столом, они сидели. Корнелия Младшая болтала без умолку — она уже второй год ходила в школу и опережала на уроках и по письму, и по счету всех мальчишек и девчонок ее учителя, которые к тому же были старше ее на несколько лет. Осуждающе покачивая головой, она пересказывала глупости и ошибки других школяров, ахала, прижимая ладошки к щекам, и заливалась смехом, сообщая, какие нелепости удавалось прочесть маленьким глупцам, неправильно разобрав слова.

— А потом в перистиле, когда начали биться на деревянных мечах, я заколола Тита! — прыснула Корнелия от смеха. — Знаешь, за что? — Она наклонила голову и лукаво глянула из-под длиннющих ресниц на меня.

— Нет, милая. Как же я могу знать, коли меня там не было…

— Он сказал: хоть ты и считаешь и пишешь лучше меня, но консулом тебе никогда не бывать. Вот что сказал этот Тит, глупый, как кусок дерева.

Я невольно вздохнул. Ах, если бы этот дух и этот ум достались сыну моему Публию! Или Луцию!

— Зато ты сможешь стать матерью консулов, — улыбнулся я, зная, что в тот миг роняю зерно в благодатную почву.

* * *

В этот день боги оказались ко мне милостивы — боль не тревожила меня (впрочем, за обедом, я старался есть как можно. меньше), и мы с Эмилией возлегли на ложе вместе. Приап был милостив ко мне тоже.

* * *

Я должен здесь немного рассказать о своих сыновьях. Мой старший Публий, родившийся через год после битвы при Каннах, долгое время был единственным ребенком в нашей семье. Я почти все время находился в армии и зачастую делил ложе с другими женщинами. Эмилия, родив Публия, долго болела, и мы не знали, будет ли у нас с нею иное потомство, кроме нашего первенца. Когда я отбыл на осаду Капуи, Эмилия оставалась управлять нашим домом и во многом — воспитывать нашего сына. Страх потерять единственного наследника заставил ее сговориться с сенаторами (она была отличным переговорщиком) сделать в будущем нашего сына фламином Юпитера — должность эта не была популярна среди молодых, поскольку не давала возможности продолжить карьеру. Но она же гарантировала, что наш сын не пойдет в армию и не будет воевать. Я не возражал и не пробовал позже переиначить его судьбу: Публий отличался слабым здоровьем, и с восемнадцати лет в собачье время, когда над Римом всходило созвездие Псов, у него начинался сильный, долго непроходивший кашель. Когда ему едва исполнилось двадцать, он сошелся с женщиной на семнадцать лет его старше. Она потеряла мужа в битве при Метавре, овдовев, спешно вышла замуж за старика, чтобы дать отца своим детям — мальчику и девочке. Дети уже выросли, второй муж скончался, и она могла позволить себе молодого любовника и прочие капризы. Я не называю здесь ее имени — дабы не указывать на связь этих двоих. Но Публий так привязался к этой женщине, что наотрез отказывался жениться на девушке, способной родить ему наследника, хотя мы с Эмилией подыскали ему достойную невесту. Год назад, когда я в последний раз видел его, он, кажется, уже и дни, и ночи проводил в постели, читая книги или пробуя изредка что-то писать. То ли это была обычная лень, ставшая его второй натурой, то ли страсть так изматывала его, что отнимала последние силы. Не знаю, переживет ли он меня. Если переживет, то ненамного. Детей у него нет, и вряд ли будут. Мы с ним как-то завели разговор о наследнике, и он сказал, пускай ему наследует Луций — а если и это не суждено, приемный сын будет носить гордое имя Сципионов Африканских. Меня не оставляет мысль, что если молодого Публия кто и хвалит, то лишь из уважения к моим заслугам. Хотя по натуре он человек хороший — обходительный, образованный, отвечающий благодеянием на благодеяние. Он мог бы стать воистину достойным римлянином, но болезнь надломила его.