Хромой из Варшавы. Книги 1-15 - Жюльетта Бенцони

– Как это – неприлично? Он же ее лакей. Веками в венецианских домах была прислуга, иногда даже рабы, которые приезжали откуда угодно, и их зачастую выбирали по внешним данным, довольно строго ответил Альдо. – Твоя подружка и ты – отъявленные сплетницы, но вы слишком быстро забыли, что в доме Орсеоло всегда жили на широкую ногу, до последнего времени, конечно, и что донна Адриана – важная дама!

– Я не сплетничаю! – воскликнула возмущенная Чечина. – И очень хорошо понимаю, кто такая донна Адриана. Только мы с ее старой няней боимся, как бы она сама не позабыла о своем высоком положении. Тебе известно, что она дает ему уроки пения? Это лакею-то! Под тем предлогом, что у него великолепный голос.

Признав про себя, что его кузина несколько злоупотребила своей любовью к музыке, но не желая поддерживать Чечину, Альдо ограничился немного ворчливым: «А почему бы и нет!», – но сам задумался. Что означает эта новая манера одеваться, краситься? В какой степени красавец грек – ибо он им и был – добился расположения своей покровительницы?.. Но, в конце концов, это дело Адрианы, а не его.

Он распорядился, чтобы в первый вечер, который он проводит в доме, стол был накрыт в Лаковой гостиной, и решил надеть один из своих старых смокингов.

– Сегодня вечером я буду ужинать с матушкой и донной Фелицией, – заявил он чрезвычайно взволнованному Дзаккарии. – Ты поставишь стол на равном расстоянии от обоих портретов... Так, чтобы я мог видеть их обеих одновременно...

На самом деле, перед тем как принять решение, которое могло тяжело отразиться на его будущем, Альдо искал опоры в прошлом. В этот вечер тишину гостиной должны были оживить воспоминания. Души двух женщин, воспитывавших его с юных лет и оказавших на Альдо значительно больше влияния, чем отец, который был слишком занят своими делами и часто отсутствовал, будут находиться рядом. Как всегда, объединенные любовью к нему, они проявят внимание и готовность помочь.

Никакой претенциозности или нарочитости не было в портретах женщин, изображенных в полный рост и стоявших друг напротив друга среди лакированных изделий. Сарджент изобразил Изабеллу Морозини яркой блондинкой, каковыми якобы являются истинные венецианки, с отливающей жемчугом кожей; она, как лилия из чашечки цветка, вырастала из черного бархатного платья, облегающего тело; при таком великолепии открытых плеч художнику не потребовалось никаких украшений, разве что шлейф платья, протянувшийся почти по-королевски. И только на безымянном пальце изящнейшей руки поблескивал изумруд.

Такую строгость придавало портрету современное исполнение, которое, как ни удивительно, прекрасно сочеталось с творческой манерой Винтерхальтера. Мастер изображения зрелых красавиц в пышных оборках, вероятно, вынужден был подчиниться требованиям позирующей ему женщины. Ни блестящий атлас, ни воздушный муслин, ни пенящиеся воланы не подошли для Фелиции Морозини! Длинная и строгая черная амазонка в полной мере подчеркивала царственную красоту дамы в маленькой шляпке с белой вуалью, венчающей густые локоны черных блестящих волос. Эту красоту Фелиция сохраняла и в преклонном возрасте.

Родившись в семье герцогов Орсини, одной из самых знатных в Риме, донна Фелиция скончалась во дворце Морозини в 1896 году. Ей к тому времени исполнилось восемьдесят четыре года. Альдо было уже тринадцать, достаточно много, чтобы он успел полюбить эту важную и очень строгую даму непреклонного нрава, с неукротимой жизненной энергией, которую не сломил даже возраст. За ней числился ряд подвигов, и потому в семье она слыла героиней.

В семнадцать лет ее выдали за графа Анджело Морозини, которого она прежде не знала, но тут же полюбила, однако через шесть месяцев Фелиция овдовела. Австрийцы, хозяйничавшие в те времена в Венеции, за призывы к восстанию расстреляли ее супруга у стены Арсенала, и с этого момента молодая женщина превратилась в богиню мщения.

Став яростной бонапартисткой и переселившись во Францию, Фелиция примкнула к тайному обществу карбонариев и попыталась вызволить из бретонской крепости Торо своего брата, посаженного туда за те же взгляды. Затем она стреляла на парижских баррикадах в дни Июльской революции, чем заслужила безграничное восхищение художника Эжена Делакруа, став одной из тех женщин, которых он втайне любил. Далее, возненавидев короля Луи-Филиппа, бросившего ее в тюрьму, она решила вырвать из золотой клетки Шенбрунна герцога Рейхштадского, Орленка, которого намеревалась посадить на императорский трон. После того как смерть наследника помешала ей сделать это, графиня Морозини, имевшая тесные отношения с графиней Камерата и подружившаяся с принцессой Матильдой, посвятила свою жизнь реставрации французской империи и в течение долгих лет была ее активной сторонницей. Она была также одним из прекраснейших украшений двора Тюильри, когда соглашалась появиться там.

Храня верность своим идеалам и своей любви к Франции, она не покинула эту страну в тяжелый момент и оказалась в Париже во время ужасной осады, приведшей к трагическому концу правление Наполеона III. Фелиция была там тяжело ранена и находилась на волоске от смерти. Ей было тогда пятьдесят восемь лет, но любовь врача, которого привели к ней ее друзья, спасла женщину. Именно он, когда буря улеглась, заставил ее вернуться в Венецию, где дед и бабушка Альдо приняли ее, как королеву. С того дня, за исключением нескольких поездок в Париж и в Овернь к своей подруге Гортензии де Лозарг, донна Фелиция не покидала дворец Морозини, заняв место покойной бабушки Альдо.

Несмотря на усталость, накопившуюся за день и предшествующую ему ночь в дороге, Альдо испытал невероятное блаженство во время ужина, когда его окружали незримые тени близких и дорогих его сердцу людей. Он хотел как можно дольше продлить это очарование. Не подумав даже закурить сигарету, он продолжал сидеть за столом, прислушиваясь к звукам дома, к шумам, доносившимся с улицы: ударам гондол об опоры и столбы, звукам музыки, раздающимся в ночи, сиренам кораблей, подплывающих к портовому бассейну Сан-Марко или выплывающих из него, а также к голосу Чечины и тихим шагам Дзаккарии, который принес ему последнюю чашку кофе. Все это наполнило его душу решимостью, и только мысль о расставании с дворцом показалась ему невыносимой.

Конечно, оставался швейцарский вариант, но чем больше он думал о нем, тем меньше нравилось ему такое решение. Он не сомневался в том, что две благородные дамы, от которых он ждал совета, не одобрили бы его: и та, и другая признавали только брак по любви, или по меньшей мере по взаимному уважению. Если бы он позволил купить себя, это вызвало бы у них отвращение...

Но что же делать?

И тут взгляд Альдо,