Олеся. Сожженные мечты - Елизавета Воронина

За ужином тему плавно закруглили, Олеся послушно отправилась спать, считая скандал частично улаженным, а проблему – временно решенной.

Засыпая, девочка не знала: настоящая беда придет завтра.

Они явились в шесть утра. Участковый в форме. С ним – двое в гражданском с деревянными лицами. Еще – худой мужчина без возраста в белой рубашке с короткими рукавами и в галстуке. Он и предъявил Виктору Воловику ордер на обыск.

Дом те двое, что пришли с ним, перелопатили за час. Нашли на кухне туго перемотанный пакет с маковой соломкой, предложили выдать остальное. Воловик заявил – больше нет ничего, и не соврал: во-первых, больше впрямь ничего здесь не хранил, а во-вторых, его застали врасплох, он не ожидал проблемы со стороны милиции. Потому у Виктора просто не было сил врать и изворачиваться.

Уже на первом допросе попытался апеллировать к капитану Балакиреву. На что получил краткий и исчерпывающий ответ: всю компанию, которая сбывала налево конфискованные наркотические вещества, накрыли одним махом. Пасли коллег давно, Воловик снова оказался частью преступной цепочки. Только на этот раз – в составе группы, к тому же не в первый раз, да еще нарушив условия условно-досрочного освобождения. Так что грозило Воловику минимум пять лет, однако в камере ему прочистили мозги: если менты начнут отмазывать своих, предпринимая все возможное для того, чтобы коллеги получили меньше положенного, крайним в таком серьезном деле кого-то выставить надо. И этим «кем-то», скорее всего, сделают рецидивиста Воловика. Значит, ему нужно готовиться к приземлению в лучшем случае на семь лет, в худшем – на десять.

Так или иначе, через три недели после задержания мужа Ольга, даже не стараясь смягчить удар, заявила Олесе:

– С отцом твоим у нас всё. Хватит с меня уголовщины. И ты мне, извини, получается, никто. Неделю еще пожить можешь. Думаю, тебе хватит времени, чтобы крышу над головой найти. Не хватит – к матери возвращайся. Или на лавочке в парке спи – лето, жарко, не замерзнешь.

– Бывает.

Игорь Крутецкий, обернувшись простыней, будто римский патриций, похлопал Артура Грекова по плечу.

В этом жесте парень увидел почему-то не попытку успокоить, а некое снисхождение. Хотя он считал, что не нуждался ни в том, ни в другом, и резким движением сбросил руку Игоря со своего плеча.

– Чего ты? – искренне удивился тот.

– Ничего, – окрысился Греков.

– Думаешь, у меня такого не случалось никогда? Здесь два варианта, брат. Или телка неправильная, как мед в горшочке Винни-Пуха, или ты сам сильно перебухался. Хотя, чувак, я допускаю оба варианта: глупая девушка не смогла решить проблемы твоего отравленного алкоголем организма.

– Очень смешно. Вот прямо так смешно…

– Я не смеюсь, ты чего! Мы можем девке вломить, между прочим. Если тебе легче от этого станет.

– Я не бью женщин, – проворчал Артур. – А легче мне станет, если мы с тобой накатим.

– О! – Крутецкий снова хлопнул друга по плечу. – Золотые слова, старичок! Только что мы с тобой накатим, если ты все и выжрал? Кстати, если бы ты меньше старался с вискарем, у тебя все получилось бы с телками.

– Задолбал ты уже.

Друзья отходили в сауне. Часы на стене показывали начало первого ночи. Хотя у Крутецких имелся свой загородный дом с сауной, праздновать там сдачу летней сессии Игорю не разрешили. «Вы нам дом разнесете», – сказал отец, вполне трезво оценивая риск.

…Подобного прецедента не было потому, что Крутецкий-старший, опытный во многих делах человек, умел просчитывать развитие событий на несколько ходов вперед. Он отдавал себе отчет: приемный сын вырос таким, каким его воспитали они с Ингой. Другой бы винил во всем некие мифические дурные гены, однако Николай Николаевич Крутецкий был достаточно разумен и адекватен для того, чтобы не использовать этот аргумент. Мальчишка избалован, и то, что он им с Ингой не родной, здесь ни при чем. Однако по-другому он и не хотел воспитывать сына: сам поднявшись из низов, Крутецкий не собирался давать мальчишке такую же жизненную площадку.

Игоря такое отношение вполне устраивало.

Мужской разговор с отцом у него состоялся всего однажды, походил не на беседу папы с сыном, а скорее на деловые переговоры. В результате Николай Николаевич озвучил Игорю главное требование: не наглеть. Делать можно все, что угодно, возможности у семьи для этого есть. Однако здесь как раз и кроется главная сложность, самое важное испытание в его начинающейся жизни: как, имея больше возможностей, чем многие сверстники, умудряться при этом не нарываться на неприятности. Зная, что проблемы решатся, стараться не создавать их в ожидании решения, а наоборот – уходить от них. Дабы не распылять силы и использовать возможности только в крайнем случае, чтобы наверняка. А от крайнего случая в современной жизни не застрахован даже влиятельный Николай Крутецкий, не говоря уже о гражданах с меньшими возможностями.

– Ты уже не пацан, Гоша, – говорил тогда отец. – Ранний не по годам, все слышишь и все понимаешь. Знаешь, наверное, что у нас тут, в Головановском районе, Валера, один мой коллега, депутат, мужика застрелил?

– По телевизору что-то такое было, – согласился Игорь.

– Я больше могу рассказать, только не буду. Тебе, сына, оно не надо. У меня к тому виновнику, так сказать, торжества уже давно есть ряд вопросов. Теперь их, вероятно, ему зададут другие люди и в другом месте. Но урок отсюда такой: если ты считаешь, что какой-то левый мужик забрел на твою территорию, ты не должен его за это убивать. У человека охраны навалом, там еще прокурор районный с ним гулял, другие люди… Скажи охране, пусть возьмут дурня под руки, выволокут с территории, надают тумаков для острастки. Только пусть голову не разбивают, рук не ломают, и тем более стрелять нельзя. Подобные вещи, сын, называются беспределом, привлекают дополнительное ненужное внимание, а это как раз ни к чему. У себя в районе тот мой приятель-депутат считался как бы помещиком. Население по умолчанию – его холопы. И раз они согласны, что барин иногда с дурной головы может всыпать горячих либо наказать как-то иначе, значит, они сами заслуживают наказания. А времена совсем не поменялись. Ты про Салтычиху слышал что-нибудь?

– А она из какого района?

Отец тогда усмехнулся.

– Н-да, в школе вы явно не проходили этого по истории. Ладно, мы тоже, хотя я рос и учился совсем в другой стране. Точнее, название другое, так-то ничего не поменялось… Хорошо, ты у нас парень грамотный, должен сам знать. Была такая помещица в восемнадцатом веке, Дарья Салтыкова. Ну, теперь вспомнил?

– Ничего я не знаю про это, пап…

– Значит, слушай. Жила она в Москве, в самом центре. Рано овдовела. Получила в собственность несколько сот крепостных. И потом почти десять лет занималась тем, что пытала своих крестьян до смерти. Особенно боялись ее молодые девицы: попав к ней в услужение, многие умирали от пыток уже через несколько недель. Жалоб на Салтычиху писали много, однако хода им не давали – все спускалось на тормозах, там заряжались немалые деньги. Жалобщиков же пороли за клевету и ссылали в Сибирь. Но все-таки пришло, как говорится, и ее время. Власть поменялась, на трон села Екатерина Вторая, тут-то жалобщики подсуетились. Вот новая царица и решила устроить показательный процесс. Посадили ее пожизненно в темную яму, где просидела Салтычиха следующие тридцать с небольшим лет своей жизни. Нравится?