За правое дело - Василий Семёнович Гроссман

на одном, то на другом дереве начинала трепетать, и казалось, что это тысячи тысяч бабочек-лимонок, красных крапивниц, адмиралов, махаонов, трепеща крыльями, вдруг вспорхнут и заполнят своей невесомой красотой прозрачный воздух. В тени, под деревьями, краснели зонтики мухоморов, среди пышного, влажного мха, словно рубины на зеленом бархате, рдели ягоды брусники.

Странной казалась эта лесная утренняя прелесть, которая и десять, и сто, и тысячу лет назад создавалась из тех же красок, из тех же сырых, милых запахов, соединенная теперь с гудением завода, с белыми облаками пара, вырывавшимися из надшахтного здания, с желто-зеленым густым дымом, стоявшим над коксовыми печами.

На лице Ивана Павловича лежал несмываемый след подземной работы, и от этого лицо казалось суровым и угрюмым: с насупленными бровями, с темными, густо подчеркнутыми сланцевой пылью ресницами, с морщинками в углах рта, прочерченными въевшимися в кожу осколками каменного угля. И только с его светло-голубыми, приветливо и радушно глядевшими на мир глазами ничего не могла поделать тьма подземной работы, угольная пыль и пыль силикатных пород.

Когда-то мальчишкой он работал помощником конюха в подземной конюшне, потом заправлял бензинки в ламповой, потом таскал санки по низким и жарким ходкам шахты, разрабатывавшей пласты малой мощности, потом работал коногоном на коренной продольной, гнал к стволу поезда вагонеток, груженных коксующимся, жирным углем; года два работал он на поверхности, в копровом цехе юзовского завода, рвал динамитом ржавое железо и чугун, шедшие на загрузку мартеновских печей. Из копрового цеха пошел он в цех мелкосортного проката, стоял у стана, похожий на древнего витязя – в кольчуге и металлическом забрале.

Но еще задолго до войны он окончательно вернулся на подземную работу. Стал он бригадиром по проходке новых шахтных стволов, новых штолен, бремсбергов, квершлагов, околоствольных выработок – насосных, бункерных камер, работал и по палению шпуров и по глубокому бурению.

Младший брат его к началу войны окончил военную академию. Многие сверстники его вышли в большие люди: один, Смиряев, мальчишкой, лет восемнадцать назад на шахте 10-бис вместе с ним колбасивший вагонетки, стал даже заместителем министра, другой вышел в директора рудоуправления, третий стал заведовать пищевым комбинатом в Ростове-на-Дону. Лучший друг детской поры Степка Ветлугин выдвинулся по профсоюзной линии и сделался членом ЦК профсоюза горняков, жил в Москве; Четверников, работавший в смену с Иваном Павловичем, закончил заочно металлургический институт и теперь где-то не то в Томске, не то в Новосибирске.

Многие ребята, которые учились у Новикова, говорили ему «дядя Иван», тоже пошли по широким и просторным дорогам: один был депутатом Верховного Совета, другой работал в ЦК комсомола и как-то приезжал навестить Ивана Павловича на легковой зисовской машине… Всех не упомнишь и всех не перечислишь. Но вот если вспомнить встречи, которые были у Ивана Новикова с братом, со сверстниками и однокашниками, ушедшими из цехов и забоев на высокое выдвижение, ни разу и никто не помыслил сказать Новикову: «Эх, брат, что ж это ты, все в забое да в забое». И ведь у самого Ивана Павловича всю жизнь было не покидавшее его ощущение удачливости, силы, жизненного успеха…

При мыслях о брате и товарищах у Ивана Павловича возникало какое-то дружелюбное и в то же время чуть-чуть снисходительное отношение к ним. Он всегда и неизменно ощущал свой труд как самое главное и основное дело в жизни. И он уже привык к тому, что, рассказывая о своей жизни и работе, брат ли, старый ли товарищ, живший теперь в Москве, поглядывали на него, ища одобрения и совета…

Иван Павлович стал подниматься по косогору и, чтобы сократить путь к дому, пошел тропинкой, срезавшей угол между двумя витками дороги, поднялся на вершину холма, остановился на мгновение передохнуть после крутого подъема.

С высоты хорошо видна была окрестность, и Новиков стоял, глубоко и шумно дыша, оглядываясь на лежавшие в далекой котловине заводские цехи, на рудничные постройки, отвалы породы, на поблескивавшие рельсы ширококолейной железнодорожной ветки, подходившей к заводу и к шахте. Он невольно залюбовался жемчужным дымом над коксовыми печами, клубами пара, которые, подобно откормленным белогрудым гусям, тяжелой стаей взвивались в небо в лучах утреннего солнца… Могучий товарный паровоз, зеркально сверкая на солнце своей выпуклой грудью, неторопливо подавал негромкие сигналы, маневрировал на подъездных путях, и Иван Павлович с внезапной завистливой тревогой поглядел на машиниста, сердито машущего стрелочнику.

«Вот бы на таком Илье Муромце поработать», – подумал он и представил себе на миг огромный товарный состав, груженный пушками, танками, боеприпасами… Ночь, ливень, а Иван Павлович ведет состав со скоростью семьдесят километров в час, дождь сечет по ветровому стеклу, а паровоз режет воздух, и вся широкая степь дрожит от его могучего хода.

В Иване Павловиче жила жадность к работе, и он знал в себе эту черту, не ослабевавшее с годами любопытство к труду самых различных рабочих профессий. То представлялось ему интересным поехать в Восточную Сибирь, поработать на золотых приисках, то прикидывал он, как бы попробовать свою силу на медеплавильных печах, то представлял он себя механиком на морском пароходе.

Ему хотелось поглядеть, как живут и работают люди на всей земле. Но он не мог представить себя живущим без работы, праздно путешествующим, праздно разглядывающим города, леса, поля, заводы. И, должно быть, поэтому мечта о странствовании всегда соединялась в его душе с мечтой о работе машиниста, пароходного механика, бортмеханика на самолете. Да это и не было одной лишь мечтой: ему много удалось повидать в жизни. Повезло прежде всего в том отношении, что жена его, Инна Васильевна, была очень легким на подъем человеком, ей ничего не стоило сняться с насиженного места и поехать с мужем в далекие места. Правда, всегда через год-два их тянуло на родину, и они возвращались в Донбасс, в свой поселок, на свою шахту.

Побывали они на Шпицбергене, где Иван Павлович, завербовавшись на два года, работал в угольной шахте, а Инна Васильевна учила ребят советской колонии русскому языку и арифметике. Прожили они пятнадцать месяцев в пустыне Кара-Кумы, где Иван Павлович работал по проходке серных рудников, а Инна Васильевна преподавала в школе для взрослых. Поработали они и в горах Тянь-Шаня на свинцовом комбинате, где Иван Павлович работал по бурению, а жена его заведовала школой ликбеза.

Правда, перед войной о путешествиях они перестали думать: родилась у них дочка, болезненная, слабенькая девочка. И, как часто бывает у супругов, которые долго не имели детей, они с какой-то особой, почти болезненной любовью относились к ребенку, боялись за его здоровье.

Иван Павлович