За правое дело - Василий Семёнович Гроссман

это? Простой план. Не с потолка взят. Извольте в соответствии с ним перестроить свой график.

В это время вошла, громко скрипя кирзовыми ботинками, старуха уборщица, внесла чайник и стаканы.

Георгий Андреевич, обращаясь к секретарю парткома Моторину, неожиданно сказал:

– Накурили мы здесь жутко, – и спросил: – Может, пойдешь, девочка, с тетей?

Маша совсем затосковала, слушая споры о горизонтах, перфораторах, электросверлах и компрессорах… Сколько уж раз слышала она разговоры отца с приятелями обо всем этом: «Где возьмешь крепильщиков… в компрессоре нет мощности… по такой породе нужно тяжелым перфоратором работать…»

Она протянула руку уборщице, пошла с ней, но в дверях остановилась, мгновение глядя на отца, словно усомнилась в своих правах и желала вновь утвердить их.

Со странным чувством слушал Новиков шедший в кабинете Язева разговор. Казалось, что Язев как раз и говорил о том, о чем хотелось самому Новикову сказать. Но сейчас Новиков не соглашался с тем, что говорил Язев. Он понимал, что Язев, говоря о тех усилиях, которые тратят рабочие для выполнения плана, по существу имел в виду лишь свой спор с генералом, директором военного завода, до измученных рабочих ему не было дела.

Язев вдруг повернулся к нему и сказал:

– Давайте спросим товарища Новикова, одного из лучших наших проходчиков, каково ему работается, имея в помощниках и сменщиках колхозников, никогда не работавших на шахтах, а тем более на шахтных проходках, домашних хозяек и парнишек – учеников ремесленного училища? Давайте спустимся в шахту, посмотрите, как работает вот такой Новиков, ведь он чудеса теперь делает, чудо в полном смысле слова! Поглядели бы вы на уборщиков породы, на откатчиц, вот одна из них ко мне приходила – жена погибшего на фронте совслужащего, горожанка, никогда в жизни, видимо, не работавшая не то что в шахте, а на огороде, в саду! Что с нее спросишь? Все это надо учесть, Георгий Андреевич. Вы сами дали высокую оценку моей работе, и ГОКО отметил ее. Если я берусь выполнить план, то я его выполняю. Вот поэтому я и не боюсь снова поставить перед вами этот вопрос. Пусть наш передовой рабочий скажет.

Новиков увидел, что Георгий Андреевич нахмурился, слушая Язева, а тот вдруг резко добавил:

– И скажу вам прямо, Георгий Андреевич, меня агитировать не надо. Я-то уж знаю, какая война сейчас идет. В первый же день, когда в декабре сорок первого года в жестокий мороз на снег разгрузился здесь первый эшелон, я прямо и ясно сказал людям, что война требует от них жертв. И я-то уж умею со всей непоколебимостью напомнить об этом людям.

Мешков тоже повернулся к Новикову и сказал с какой-то новой интонацией, которая бывает в разговорах людей, связанных давней дружбой, определяющей простоту этих отношений:

– Ох, товарищ Новиков, но ведь наши-то цехи такие же люди строили: и кадровые, и вербованные, и домохозяйки. Да касайся это меня лично, стал бы я так волноваться и добиваться. Ведь новые танковые корпуса формируются! Приезжал ко мне недавно командир такого нового формирования! – И совсем уж неожиданно, протяжно произнес: – Ведь это, боже мой, боже мой, что зависит от этого, а мне директивные органы говорят: добейся! Разве я не понимаю, что Язев веские, правильные вещи говорит. Но ведь нужно!

Георгий Андреевич сказал:

– Давайте, товарищ Новиков, слушаем вас.

В это мгновение Иван Павлович вспомнил, казалось, десятки важных вещей, которые хотелось ему сказать. И раздраженное желание высказать Язеву свои упреки: почему же он отказал откатчице Брагинской в содействии, чтобы устроить мальчика в интернат, а сегодня так жалостно говорит о ней; почему сказал рабочим, что можно жить и в нетопленых общежитиях, а у себя на квартире печи поставил кафельные; хотелось сказать, что паек недостаточен, что многие живут в сырых землянках, что люди к концу смены на ногах еле держатся; хотелось рассказать, как он видел на уральском разъезде похороны умершего в санитарном поезде молоденького паренька-красноармейца, как вынесли его, словно птенчика, на носилках и закопали в мерзлую землю; хотел сказать он и о том, как любит он свою дочку, как болеет она здесь, не переносит местного климата; хотел сказать, как отец умирал, все ждал приезда младшего сына из армии, а тот не смог приехать, что не пришлось брату проститься с могилой отца и матери, теперь там немцы топчутся!

Забилось сердце, кажется, долго бы говорил он и эти люди слушали б его.

А сказал он негромко, медленно:

– Я считаю, пробуримся, давайте нам план.

50

Ночью Иван Павлович, получив наряд, помахивая тяжелой аккумуляторной лампой, шел к надшахтному зданию. Как удивительно! Сказала как-то на днях Инна, что будет известие от брата, – и принес сегодня почтальон телеграмму. Все мучился мыслью – жив ли Петр, а он, оказывается, где-то тут, недалеко, да еще грозится в гости приехать…

Пятно света от аккумулятора, покачиваясь, плыло рядом с ним, и сотни таких светлых пятен плыли из бани, нарядной, ламповой, по широкому двору в сторону надшахтного здания, а навстречу им шел другой поток покачивающихся огней – то клеть качала на поверхность отработавших смену. Было тихо. В этот час, когда шахтеры уходили с земли в шахту, не возникало громких разговоров, сосредоточенно, молча двигались люди, каждый по-своему переживая минуты расставания с землей. И как бы ни любил человек подземную работу, всегда в эти минуты, перед спуском, вдруг охватывает шахтера молчаливое, сосредоточенное состояние, в нем и тревога, и привязанность к прекрасному миру, в котором он живет и к расставанию с которым даже на несколько часов все же нельзя привыкнуть.

Покачивающиеся огоньки плыли по воздуху, и видно было по ним: вот созвездьице, пять вместе, наверное, бригадой идут, как и работают, один огонек немного впереди, это и есть бригадир, три тесно сбившись, а пятый юлит – то отстанет немного, то, наоборот, опередит всех, то снова отстанет – наверное, паренек-ремесленник в больших сапогах зазевается, потом спохватится, побежит вперед, догонит бригадира… Пунктиром тянутся одиночки, мелькают пары, пары, пары: друзья идут рядом, перекинутся словом, опять замолчат. Вместе в клеть войдут, под землей разойдутся в разные стороны, а после смены снова встретятся на подземном рудничном дворе, сверкнут зубы, блеснут белки глаз.

Вот светящееся облако вываливает из ламповой, медленно растекается, дробится и плывет, все ускоряя движение, а там, у надшахтного здания, новое густое облако шевелится, дышит, втекает потоком в невидимые в темноте двери… А над головой в осеннем небе мерцают, переливаются звезды, и кажется, какая-то связь, милое