Два измерения... - Сергей Алексеевич Баруздин

премии, действительный член Академии художеств. Его картины — в Русском музее и Третьяковке. О нем написана монография.

Счастливая судьба?

Но было время (в начале 50-х годов), когда его картины держали в запасниках, а самого «ругали за пессимизм и минор многие из тех, кто прежде его превозносил». Уже в мирное время тяжело заболела его шестнадцатилетняя приемная дочь Катя, психически нездоровым оказался общий их с Верой сын Костя. К 1977 году, когда мы встречаемся с Горсковым в повести, Вера, выходившая замуж, пока он был на фронте, и вернувшаяся к Алексею после войны, уже умерла, оставив постаревшему супругу тяжкий крест: двух взрослых детей-инвалидов.

Так вырисовывается авторская концепция состоявшейся судьбы, счастья, творчества — как квинтэссенция жизни в диалектике добра и зла, рождения и смерти. Для поколения Горскова война была и трагедией, и проклятьем, и суровой школой, вполне оправдавшей стародавнюю истину, что величина обретений равна, в конечном счете, мере утрат. Сколь ни благодарен Горсков своим учителям по Академии художеств, Московскому художественному училищу имени 1905 года, студии военных художников имени Грекова, где он доучивался после войны, — «война дала ему несравненно больше. Видимо, без потрясений, без трагедий, — заключает автор, — нет настоящего искусства».

Но ведь — и Баруздин это неизменно подчеркивает — без потрясений, без трагедий нет и настоящей жизни. Разве кто-либо из живущих избавлен от неизбежной потери близких, от болезней и смерти, напрочь гарантирован от стихийных бедствий, несчастных случаев, семейного несогласия, неразделенной любви, от разочарований и крушения надежд, вызванных то ли неблагоприятным стечением обстоятельств, то ли собственными ошибками, духовными или физическими недостатками? Война лишь небывало концентрирует драму бытия во времени и пространстве, обрушивая враз на одно поколение столько лишений, сколько в обычных условиях достало бы на десятилетия или даже столетия.

Вот почему война в книгах С. Баруздина не только конкретное социально-историческое явление, изображаемое во всей его неповторимой и жестокой реальности. Не случайно в подавляющем большинстве произведений писателя, как и в повести «Само собой…», военное прошлое героя видится уже из наших дней, сопоставляется с действительностью 70-х или даже 80-х годов, в которой застает героя читатель. Это не просто сопоставление прошлого с настоящим. Настоящее поверяется великой мерой всенародного подвига — предельным рубежом, до которого когда-либо доходило испытание человека на крепость его физических и душевных сил.

С этой точки зрения, война в «контексте» интересующих писателя судеб еще и синоним всеобщей житейской драмы, тех (подчас чрезмерно суровых) испытаний, какие вообще выпадают на долю человека и в каких он или сникает, самоустраняется, вверяя себя якобы неотвратимому року, либо сопротивляется до конца. В войне у С. Баруздина как бы слита воедино концентрация мирового зла и страдания с гуманистической энергией личности, направленной на их преодоление.

Среди «Индийских стихов» Баруздина есть примечательное для его отношения к этой проблеме стихотворение «Комлешь». Ком-лешь — имя тридцатилетней индийской женщины. Она учительница. Но родившаяся после войны и получившая солидное образование Комлешь, оказывается, ничего не знает о Великой Отечественной войне советского народа, о той роли, которую сыграл Советский Союз в разгроме гитлеровского фашизма. Поэт не просто удивлен и обижен. Он не может признать эту юную женщину своей современницей. Больше того — он отказывает ей в реальности ее бытия: «О чем с тобой нам говорить? Ты — сон, ты — плод ошибки».

Человек, не имеющий понятия о минувшей войне, по абсолютному убеждению поэта, не имеет права считаться живущим; его существование иллюзорно, он пребывает как бы в ином измерении, вне той действительности, весь облик которой предопределен победой, ковавшейся на бескрайних просторах России в 1941–1945 годах.

Пишущий «войной» Алексей Горсков размышляет на четвертом десятке мирных лет: «Что главное в военной теме? Может быть… милосердие в самом широком смысле…» Чем вызван подобный ход мысли? Думаю, желанием постичь глубинную основу нашей правоты и победы. На нас напали, и мы защищались. Защищали свой дом, семью, Родину — поэтому наша война была справедливой. С самого начала мы не жалели жизни для победы, были храбры, самоотверженны, мужественны, а потом и опытны, умелы в ратном деле, с каждым месяцем войны все лучше и лучше вооружены. И это помогло добиться победы.

Всё так. Но ведь и буржуазное государство, ставшее жертвой агрессии, могло бы победить другую капиталистическую страну: превосходством патриотических чувств, мужества, военного опыта, оружия. За нами же было нечто большее: превосходство коммунистической идеологии и морали, советского образа жизни. Впервые в истории выстраданные в тысячелетнем опыте труда и борьбы нравственные принципы из идеала, благопожелания личного достояния немногих, исключительных по своим достоинствам людей, стали кодексом жизни целого общества, государственной политикой, вошли в плоть и кровь миллионов.

Война с ее непреложным законом непримиримости и беспощадности к врагу (вспомним хотя бы литые, словно из бронебойного металла, симоновские строки: «Сколько раз увидишь его, столько раз его и убей») с особой силой выявила органичность, а потому и неистребимость в советском человеке высших гуманистических качеств: милосердия, благородства, великодушия, жалости, — даже по отношению к врагу (не в праведном гневе битвы, разумеется, а тогда, когда враг обезоружен, повержен или слаб).

В повести «Речка Воря» едущая на фронт двадцатидвухлетняя москвичка Варя встречает группу пленных немцев. Март 1942 года. Кровопролитные бои идут за освобождение каждой деревни, каждого малого клочка родной земли в недалекой от Москвы Калужской области. И вот какие чувства вызывает в девушке вид плененного врага: «Было что-то жалкое и несчастное в этих, в общем-то, немолодых, обросших щетиной людях, и даже какое-то чувство жалости к ним: мол, нам каково, а им, не привыкшим к нашей зиме, так легко одетым?»

Один немец, проходя мимо грузовичка с девушками-новобранцами, крикнул: «Рот Фронт, геноссе! Тельман! Геноссе, Рот Фронт!» Кто-то из девчат выразил сомнение в искренности пленного. «А Варе, — замечает автор, — хотелось верить». И это, несомненно, советская нравственная черта: вера в человека, готовность разглядеть лучшее и доброе в нем, надежда, что подлинно человечное может восторжествовать, как бы глубоко оно ни было загнано, обескровлено бесчеловечными обстоятельствами.

Казалось бы, что тут идеологического, гражданского: увидеть, что «расцвел цветок на бруствере окопа, И тут на фронте буйствует весна»; услышать:

Лишь смолкли громы батарей,

На землю взвод присел.

Запел над нами соловей,

Да как еще запел!

Но именно советский образ жизни есть образ жизни — в подлинном, изначальном значении этих слов. Первая в мире страна социализма выступала не только в Великой Отечественной, а во всей второй мировой войне как защитница и провозвестница всеобщности