Ночной карнавал - Елена Благова

До скончанья времен, Мадлен. Магдалина моя.

Он раскачивался сильнее, неистовее; о, ты неутомим, а я задыхаюсь, мне горячо, и ты весь пылаешь, и я сгорю в твоих руках, под тобой. Сосновые заусеницы впивались ей в кожу спины, под лопатки. На миг перед ее глазами мелькнуло видение — она на столе, среди рюмок и вилок, спиною на осколках разбитой в танце посуды, и люди на ней, скачущие в пляске звериного насилия: оборотни, волки, лисы, кабаны. И ты. И ты сейчас и здесь со мной. И сейчас нас обвенчают. И эта чернобревенная срубовая банька нас венчает тоже. Она наш приют. Входи в меня еще. Качайся во мне. Так пихтовая ветка мерно качается под порывами ветра в метели. Откуда здесь пихта, любимый?.. Оттуда же, откуда здесь все: и отец Дмитрий, и пирог с капустой, и церковь, и белоголовые дети, и снег. Снег. Он заметает все. Он заметет и нас с тобою.

Она обняла его, вдвинула в себя, чтобы усилить слияние, коленями, руками; притиснула, вогнала в себя так, как самоубийца вгоняет под ребра кинжал — по рукоять; и он откликнулся на властное повеление женщины, прижался к ней, врываясь в нее горячим, набухшим соленой влагой страсти мужским орудьем — ну, излей же в меня свой кипяток!.. Забейся надо мной крылом!.. Обрушь на меня потоки ветра… дождя… снега: да, да, рассыпь внутри меня драгоценности снега, алмазы, жемчуга, опалы, — засыпь меня, завали меня, сыпь и сыпь в меня из глубин неба твоего, ставшего нутром твоим, как из рога изобилия, белый снег, пусть он тает и кипит во мне, становится белою пеной, засыпает мои холмы и равнины, мои груди и перелески, мои впадины и тайники, мои колодцы, ямы, лощины… овраги… обрывы… я твоя земля, снег, засыпь меня, погреби меня, сохрани меня до весны… озари меня серебряным светом своим!.. Все темное нутро мое, огненно-черное и багровое, освети; зажги белым пожаром. Я люблю тебя, снег мой, больше жизни!

И он исполнил ее просьбу. Он рухнул в нее всем небом. Он засыпал ее доверху. Он излился в нее из черных туч страсти живым серебром чуда и просветления.

Они долго лежали на полке, обняв друг друга, содрогаясь, целуясь, задыхаясь в клубящемся пару.

И он, не вынимая из нее себя, поднял ее, встал вместе с ней, чуть не упал на скользком, в потеках пены, полу.

Она обнимала его, сияя синевой глаз. Неснятые перед парной кольца — сапфировое и изумрудное — и нательный крестик жгли ей распаренную кожу. Мокрые волосы ее закрутились шкуркой. Она стала похожа на овечку.

Он, застонав, попытался выдернуть из нее горячее копье.

— Пусти!.. Линушка, озорница!.. Так крепко ты держишь меня… обнимаешь там, внутри себя…

Она, смеясь, не пускала. Он мягко отстранил ее, и они застонали оба, изумленно: неужели смогли разомкнуться?.. так странно быть, дышать раздельно… после того, как бились и содрогались одним…

Он распахнул забухшую сосновую дверь. Схватил ее за руку.

— А теперь на снег!.. Прямо в сугроб!.. Без разговоров!..

Она, расширив глаза, глядела на шрам в виде звезды у него на спине.

Они вылетели в погребенный под сугробами двор. Темно-розовые тела алели ошпаренными маками на светящемся, искристо-малиновом, в лиловых переливах, снегу. Они падали в снег, падали и никак не могли упасть, и катались, и валялись, и тонули в сугробах, и снега разымались перед огнем их жарких тел, и Мадлен хохотала и визжала, как безумная; да это и впрямь было юродство — этот приезд сюда, эта баня, это купанье в снегу. Они плыли в снегу, как в белом море. Их руки и губы встречались в снегу. Они ели и глотали снег, слизывали снег с губ и век друг у друга. Они плавили снег в ладонях, Мадлен кидала снег на грудь, и он таял у нее между грудей, и Князь подставлял губы и пил эту талую воду, и кричал:

— Источник! Мой источник в пустыне! В снежной пустыне!

— Бежим снова в баню! Морозно! Ты простудишь невесту к венцу!..

— Настоящая девушка Рус не боится мороза и снега! Она — Царица снега! Царица зимы! Царица зимнего леса и зимних звезд!..

Они обнялись в снегу, и он растаял меж их горящими, как два факела, телами.

Вскочив, обнявшись, они вбежали в баню. Вымыли волосы друг другу, поливая горячей водою из шаек. Насухо растерли друг друга полотенцами, в изобилии висевшими у отца Дмитрия в предбаннике. Оделись. Их одевание было похоже на обряд — так важно, медленно, чинно, боязливо надевали они на себя свои одежды, жалкие человечьи шкуры. Они побыли нагими и настоящими, они пребыли звездами, снегом, Луной, еловыми ветками, и им очень странно было влезать опять в людскую притворщицкую кожу.

Тихо вышли они из бани. Тихо шли по тропинке, поминутно оглядываясь на маленький, черный срубовой домик, где произошло их венчание в снегу — до венчания в церкви.

— Смотри, Владимир, это наш дворец.

— Я короновал тебя в нем талой снеговой водой. Короновал в сугробе алмазными искрами. Они остались, еще горят в твоих мокрых волосах. Великая моя Княгиня.

Они остановились посреди тропы, он ее обнял, и они поцеловались так страстно, что у обоих захватило дух — так неистово и сильно, что она задохнулась: он вдунул в нее свое дыханье, и она не вместила его, забилась в его руках, и они оба чуть не свалились в снег снова. Еле удержались на ногах. Он отнял от нее лицо. Ее распаренные, разгоряченные щеки пылали, глаза сияли. Она покрыла его лицо поцелуями, просунула руки под воротник его офицерского кителя.

— Где твои эполеты?..

— Не тревожься о них. Отдыхают. В кармане твоей дохи. Это же маленькие золотые ежики. Их надо поить молоком. Я снова посажу их на плечи, не думай.

Когда они вошли в дом, отец Дмитрий стоял перед иконой Спасителя на коленях и молился. Так немыслимо было слышать речь Рус в затерянном глубоко в лесах северной Эроп деревенском доме.

Отец Дмитрий произносил предвенчальную молитву, затем трижды прочитал «Отче наш», Иисусову молитву и «Богородицу». Мадлен замерла, слушая с детства знакомые, всплывающие со дна изувеченной, отбитой, как внутренности, памяти, слова.

— Богородице Дево, радуйся, благодатная Марие, Господь с Тобою… благословенна Ты в женах, и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших… аминь…

— Мадлен… переоденься. Вот твое платье. Отец Дмитрий, еще минуту. Она быстро.

— Не торопись, дочь моя… это бывает раз в жизни… запомни все…

Она надевала платье дрожащими руками. Из боковой двери неслышно выскользнула попадья, помогала ей застегнуть на спине застежки. Боже, Ты всемилостив; вот она и идет к венцу. Белый Ангел, так нагрешивший, столь избитый — живого места нет. В обшарпанном зеркале на срубовой стене она мельком увидала свое лицо и изумилась его свету. Неужели этот свет… он останется с ней всегда?.. Даже если…

Она тряхнула головой, отгоняя страшное. Им невозможно расстаться. Все предопределено. Назначено.

— Ну, дети мои… — Священник поднял руки жестом Оранты со старой фрески. Синий мафорий на его груди переливался озерной водой. Панагия, украшенная жемчугами, тускло отсвечивала черной яшмой. Он был красив, словно Серафим, слетевший с облаков лишь для того, чтоб обвенчать их. И они, в зеркале, тоже, казалось, плыли по воздуху над дощатым полом — он в офицерском гордом наряде, она в белоснежной кисее, струящейся сливками, метелью. — Идемте. В храме все готово. Я свечи возжег. Служка мне помог. Дьякон Григорий поставил певчих. Это все дети наши. Мои не спят. Не смогли уснуть. Давай, просят, нас, батюшка, ставь на клирос, петь молодым будем. Уж больно красивы. Сниться нам, говорят, теперь будут!..