Повести и рассказы - Исаак Григорьевич Гольдберг

Дорога на кладбище тянулась мимо досчатых бараков, мимо полуразрушенных изгородей. Какие-то канавы подступали к извилистым колеям пыльного пути, какие-то бугры и холмики. В стороне вздымались к небу невысокие башни шахт, зыбкими и легкими линиями вычеркивались длинные эстокады.

Красный кумач, украшавший гроб, быстро покрывался серою пылью. Серая пыль пятнала расшитые золотом знамена. Серая пыль быстро оседала на тяжелых сапогах шахтеров.

Бобров лежал в гробу, укрытый первыми полевыми цветами. Желтое лицо его с заострившимся носом и впалыми глазами терлось о блеклые венчики подснежников. И пыль уже прочно прижималась к его сухим, морщинистым щекам. Седая редкая бородка сиротливо торчала вверх и синие губы кривились в жалкую и недовольную усмешку.

Музыканты, мерно раскачиваясь и надувая щеки, выдували привычный похоронный марш. Изредка в густой и грустный мотив марша вплетались беспомощные рыдания. За гробом шла старуха Боброва. Она глядела вперед себя замутнившимися от слез глазами и причитала:

— Алексей Палыч!.. Алексей Палыч… Да ты что-же это?!. На кого же ты меня… Алексей Палыч?!..

Бригада Боброва шла за гробом в полном составе.

Все одиннадцать бригадников пришли проводить бригадира в его короткий, его последний путь. У них были сумрачные лица и прячущие в себе легкое недоумение и растерянность глаза. Молодой коногон Афанасий порою оглядывался вокруг и подсчитывал, сколько же народу пришли проводить Боброва. И усмотрев то, что ему надо было, он тихонько сказал соседу:

— Шикарно выходит… В полном параде Алексей Палыча хороним!..

— Ладно! — недовольно отмахнулись от него. И сосредоточенное молчание угнездилось еще прочнее над бригадою Боброва.

Ветер мгновеньями взрывался с возрастающей силой. И тогда знамена расправляли тяжелые складки, и золотые буквы вспыхивали на них отчетливо и празднично.

Подснежники ближе и теснее прижимались к сухим желтым щекам Боброва.

2

Гроб засыпали дружно, с угрюмой деловитостью. Земля широким и веселым потоком сыпалась в могилу и наполняла ее быстро. Старуха, устав от горя и рыданий, тихо замерла, и слезы беззвучно текли по ее лицу, такому же желтому и иссохшему, как и у Боброва.

И когда вырос над могилою Боброва свежий рыхлый холм, и брошены были на него завядающие цветы, и музыканты сыграли последний, самый печальный и самый торжественный марш, знамена придвинулись ближе к новой могиле и уверенный и спокойный голос начал:

— Товарищи!..

Речи были длинные и обстоятельные. Слова были горячие и торжественные, и доходили они до провожавших Боброва легко и прочно. И все они, эти пришедшие попрощаться со старым товарищем шахтеры, хотя и знали многое о Боброве, вдруг из надмогильных речей узнали еще что-то новое. Такое, что раньше пряталось в скупой улыбке Алексея Павлыча, в его задумчивом взгляде, в его легком покашливании. Все они знали его настоящим товарищем, заправским забойщиком, еще больше знали они его перевыполнявшим планы ударником. Было известно им о нем, как о твердом, настойчивом и хозяйственном бригадире. И кроме того, знали они немного и о его прошлом: о потомственном его шахтерстве, о гневных и незабываемых годах партизанства и о ране в грудь навылет.

Но ораторы, бережно подобрав отрывки, клочки большой трудовой жизни старого шахтера, развертывали пред заполнявшими узкий угол кладбища рабочими суровую и волнующую повесть о пролетарии, по-пролетарски прошедшем свой боевой путь.

Ветер колыхал шелк знамен. Золотое шитье на них вспыхивало веселыми огоньками. Золотые буквы порою оживали осколками весеннего солнца.

Старуха стояла возле свежего холмика, знамена обвевали ее. Подруги ее, такие же старухи, жались к ней и, слушая ораторов, порою шептали:

— Ты послушай, Митревна!.. Послушай, это почитанье упокойному… Это его душеньке почет!..

3

С кладбища расходились по-разному. Музыканты, запрятав в чехлы свои инструменты, быстро, с веселым говором перепрыгивали через затоптанные могилы и куда-то торопились: может быть, на новые похороны. Знаменосцы закручивали знамена вокруг древков и тоже торопились в клуб, на сменную работу, домой. Иные шли медленно, словно не решаясь сразу и резко покинуть Боброва. Кой-кто топтался вокруг свежей могилы и топтал сухие комки неприбранной, не вскинутой лопатами на бугорок земли.

Старуху Митревну уводили от могилы мужа силою. Старые подружки ее вразумительно и мудро говорили ей:

— Да рази ты этим поможешь ему?!. Лишние слезы, девонька, — лишнее беспокойство душеньке его… Пойдем, пойдем! Чего уж тут!..

И когда старуху увели, и от могилы Боброва отошли самые медленные и самые опечаленные товарищи, когда по узким и неровным тропинкам кладбища затерялись последние сутулящиеся по-кладбищенски фигуры, из-за светлых и жиденьких, по-весеннему легких и воздушных, березок вышли неторопливо, молча и сосредоточенно одиннадцать шахтеров, бригадников бригады Боброва. Один за другим, все одиннадцать сдвинулись потеснее к сиротливому, желтеющему суглинком холмику, выбрали каждый себе поудобнее место, сели, потянулись за папиросами, за трубками. Закурили.

И ширококостный забойщик Прохоров, не глядя ни на кого и тщательно раскуривая коротенькую трубку, скупо сказал:

— Да… Тово… Снарядили, значит, Алексей Палыча на вечный упокой… Отробил свой урок…

— Откайлил… — уронил кто-то. И коногон Афанасий, обжигаясь молодой грустью, добавил за всех:

— Жалко…

Прохоров примял черным, не боящимся огня, пальцем пепел в трубке, сплюнул, сморщил обиженно обветренные губы и, помолчав, сердито согласился:

— Как же не жалко! Надо понимать какой человек был!.. Настоящий!..

Тишина кругом стояла плотная, густая, прочная. Березки покачивались под ветром беззвучно и раздумчиво. Плыли в вышине обрывки белых облаков.

Вслушиваясь в эту тишину, все одиннадцать молча думали о чем-то.

Отягощенный тишиною, молчанием и думами, Прохоров вдруг вытянулся весь, откинул далеко от себя руку с крепко зажатой в кулаке трубкой и решительно, громче, чем следовало, крикнул:

— Да это чо на самом деле!.. Обидно ведь за Алексей Палыча… Золотой руки шахтер… Ребята, обсудить ведь надо… Ведь надо, ребята?!

Ребята, встрепенувшись, чуточку сдвинулись ближе друг к другу и понимающе взглянули на Прохорова.

— Ребята!.. — заговорил дальше Прохоров, на мгновенье осекся, покраснел и, обернувшись запылавшим лицом к холмику, гуда, где, скрытая под толстым слоем суглинка, покоилась голова бригадира, отчаянно, ломающимся голосом выкрикнул:

— Товарищи!.. производственное совещание бригады нашей… имени дорогого нашего Алексей Палыча Боброва… признаю открытым… Кто желающий высказать… значит, о положении в бригаде?..

4

У них не было никакого сговору, когда они все одиннадцать шли сюда, провожая до могилы своего бригадира. Они не собирались что-нибудь обсуждать здесь, возле свеже-засыпанной могилы Боброва. Они только приотстали от остальных, от толпы, попрощавшейся со стариком: приотстали, чтобы еще несколько минут побыть возле него. Привыкнув быть вместе с ним в забое, в настороженной полутишине шахты, на работе, они теперь осиротело потянулись еще мгновенье, еще короткий срок посидеть недалеко от него — словно