Потому и сидим (сборник) - Андрей Митрофанович Ренников

А сколько писем получал я за время эмиграции от русских друзей, рассеянных по всему свету!

Один приват-доцент, смотритель вулкана Семеру на острове Ява, писал мне: «Не только туземцы, но и сами голландцы относятся ко мне превосходно. Особенно подружился с Ван-Гуттеном, моим ближайшим начальником. Человек благородный, честный, патриот замечательный. И одно странно: когда я с ним завожу разговор о большевицких зверствах в России, он явно не верит и в ответ только смеется». Письмо было написано в 32 году. Приват-доцент с тех пор успел переселится в Австралию. А что касается господина Ван-Гуттена, то я о нем, конечно, ничего не знаю сейчас.

Что он, после восстаний коммунистов-туземцев? Смеется по-прежнему?

И из Америки у меня было писем не мало. Иван Петрович, например, писал как-то, лет девятнадцать назад: «Все здесь хорошо, все мне нравится. Но с кем я не заведу разговор о большевизме, все считают, что я клевещу на лучший в мире режим, злобствую из-за потери своего имения и денег».

А собеседники Ивана Петровича, как он писал, были все люди благородные, умные, образованные.

Конечно и сейчас все они по-прежнему милые, благородные, образованные. Но вот насчет ума как? Умны как прежде? Или стали умными немного иначе?

В общем, истинное ознакомление с коммунизмом, как видно, очень трудная штука. Чтобы досконально изучить электротехнику – для европейца или американца нужно года четыре. Чтобы стать горным инженером – лет пять. Чтобы стать знатоком финансистом – лет десять. Чтобы сделаться серьезным ученым – пятнадцать. Чтобы прослыть глубочайшим философом – двадцать.

А чтобы познать суть коммунизма лучшим умам человечества понадобилось не более, не менее, как тридцать лет!

«Россия», рубрика «Маленький фельетон», Нью-Йорк, 11 декабря 1948, № 4022, с. 2–3.

История одной колонии

Задолго до последней Великой войны наших русских было в этом французском фабричном городке около шестидесяти человек.

Жили сравнительно сносно. Все желающие работать на фабрике – устроились на постоянную службу, причем работа, к счастью, не была изнурительной.

И, конечно, как всегда бывает, к чести русских людей, создали, прежде всего, храм, организовали отличный хор.

А затем, в часы отдыха, развлекались, как могли, согласно своим вкусам, взглядам и склонностям.

Сначала появился собственный балалаечный оркестр. Двадцать человек играло, сорок слушало. Затем сколотилась приличная драматическая труппа, ставившая пьесы Островского, Чехова. Тридцать человек играло, тридцать слушало.

А после этого пошли литературно-художественные и музыкальные вечера с выступлениями собственных поэтов, писателей, балерин и певиц. Сорок пять человек выступало, пятнадцать сидело в зрительном зале, смотрело и слушало.

И когда при постановке исторических пьес с массовыми сценами или во время концертов-гала вся колония заполнила сцену, и на обязанности слушателей не оставалось никого, кроме малолетних детей, тогда на свободные места приглашались даром французы– рабочие.

Те покорно слушали, смотрели, качали головами, одни – с удивлением, другие – с тревогой. И, когда уходили, каждый любезно благодарил устроителей, произнося те русские слова, которые знал.

Или «нишево». Или «карашо».

Но в чем жизнь колонии действительно била ключом, это в политических собраниях и диспутах.

Я не буду полностью перечислять все группировки, к которым принадлежали члены колонии. Было их много, но все-таки, меньше шестидесяти, так что на каждую партию иногда даже хватало по несколько представителей.

Были тут председатели организаций и старого поколения, и среднего, и нового. Сторонники абсолютной монархии, монархии конституционной, монархии выборной, монархии легитимной; непредрешенцы правого толка, непредрешенцы левого толка; республиканцы просто, республиканские демократы, республиканцы-дирижисты[509]; христианские социалисты, социалисты просто, социалисты-меньшевики…

И какие происходили горячие диспуты! Если не накалялась, то все-таки чрезвычайно сильно нагревалась атмосфера.

Дети плакали, матери успокаивали, жены тянули за фалды своих мужей, стараясь вовремя стащить с трибуны. И среди всей этой массы разнородных председателей, секретарей и рядовых членов партий, группировок и толков, особенной монолитностью, как я ясно помню, отличалась партия «независимых либералов».

Входило в нее всего три человека – Николай Кузьмич, Федор Петрович и Иван Андреевич. Но какая была идейная спайка! Как дружно и согласно отбивались они от остальных оппонентов. Что бы не сказал, даже сгоряча, Федор Петрович, Николай Кузьмич его всегда поддерживал, несмотря ни на что. И Иван Андреевич за обоих единомышленников выступал грудью. Были они вообще дружны, как товарищи по одному полку; но помимо этого, сходились во всем идейно, чему очень способствовал ежегодный толстый журнал в шестьдесят страниц, который печатал на гектографе и выпускал в свет Федор Петрович.

Так было до последней войны. А пришла она, начались налеты, городок подвергся жестокой бомбардировке, фабрика превратилась в груду развалин. И некоторые из русских погибли, а остальные разбежались.

Уцелевшие три приятеля – Николай Кузьмич, Федор Петрович и Иван Андреевич нашли работу на заводе в Пиренеях, где не было ни одного русского. Попытались устроить балалаечный оркестр – не вышло. Пробовали организовать драматическую труппу – не наладилось дело. Но самым ужасным обстоятельством оказалось то, что негде выступать: не от кого защищать свои взгляды.

Посмотришь на одного соотечественника – единомышленник. Посмотришь на другого – тоже единомышленник.

Иногда становилось даже обидно, досадно.

И вот издал после войны Федор Петрович новый номер своего журнала. Прочел этот номер Иван Андреевич, ничего не сказал. Прочел Николай Кузьмич; как-то недовольно крякнул, тоже ничего не сказал. А затем, как-то, собрались приятели вечерком вместе, потолковали о своих местных делах, затем Иван Андреевич, вдруг, говорит:

– А знаете, Федор Петрович, я с вашей статьей о либерализме совсем не согласен. Слишком уже широко вы толкуете право каждого человека на свободу. Неограниченный либерализм всегда легко может перейти в анархизм.

– Что? Я – анархист? – вздрогнув от страха, спросил Федор Петрович.

– Я не говорю, что вы анархист. Но если развивать логически вашу мысль до конца…

Спор затянулся до поздней ночи. Иван Андреевич горячился все более и более. Федор Петрович с пеной у рта защищался. А Николай Кузьмич сначала примирял оппонентов, соглашался то с одним, то с другим, но затем, при расставании почему-то сказал:

– А вы знаете, господа. По-моему, в вашей программе есть неувязка. Посмотрите, насколько социалисты последовательнее!

Недавно мне пришлось в воскресный день случайно проезжать через одно глухое местечко на юге Франции. Вылезаю из автокара, чтобы покурить на остановке и размять ноги. И вдруг вижу: около соседнего ресторана стоит Федор Петрович.

– Вы? Каким образом?

Обрадовались мы друг другу, разговорились.

– Где служу? – в ответ на мои расспросы сказал Федор Петрович. – Здесь, на одной фирме земледельческих орудий. Два года уж как оставил завод в Пиринеях. Николай Кузьмич там остался, Иван Андреевич уехал в Париж, и что теперь с ними обоими – не знаю, давно не писали друг другу. А вы что? По делу едете, или на отдых? Может быть, сделаете остановку, поживете