Потому и сидим (сборник) - Андрей Митрофанович Ренников

к одежде. А он вдруг исчез с этого места и оказался возле окна.

Вижу я, не дается парень. Тогда подхожу снова, всматриваюсь. И убеждаюсь, наконец, что это, действительно, не человек: голова как будто как голова, но за нею со стены ясно просвечивает художественная открытка, которую я прикрепил к стене: Лев Толстой пашет в поле.

– Ну, ладно – кладя револьвер на стул, говорю я. – Раз ты бесплотный, бояться нечего. Стой, только, у стены смирно и не шуми.

Потушил я электричество, лег. Несколько раз приподнимал голову, чтобы убедиться – здесь ли гость. И увидев, что он покорно стоит на месте, уснул. Спал я хорошо, не просыпаясь. А утром, выпив кофе, закурил и стал обдумывать свое положение.

– Конечно, – рассуждал я, – если каждую ночь он будет так надоедать мне, это свинство. Однако, что делать? Возвращаться в Париж? Опять суетиться, опять искать новой работы? А тут – комната даровая, дров сколько хочешь, жалованья на пропитанье хватает. Кроме того – позор: русский офицер, георгиевский кавалер и вдруг – испугался. Вот может быть написать маркизу, чтобы за привидение увеличил жалование франков на двести, на триста?

Наступил вечер. Поужинал я, написал письмо маркизу насчет прибавки, занялся своей рукописью. А как лег спать и потушил свет, в соседней комнате снова треск и шум.

– Ну, входи! – с досадой крикнул я, не вставая с постели.

Дверь открылась. Тень продвинулась ко мне, остановилась возле кровати. И, вдруг, чувствую я, что кто-то провел холодными пальцами по моим губам.

– Ну, брат, это уж слишком, – рассердился я, приподнявшись и спустив ноги на пол. – Стоять ты, брат, стой, но рукам воли не давай. Иди к стене. Сию минуту!

Тень слегка передвинулась.

– Дальше, дальше. Туда, к Толстому!

Дух помедлил, закачался, проплыл к окну.

– Ну, вот, там и приткнись. А я буду спать.

И тут же решил я порвать готовое письмо к маркизу и написать новое. Просил я у него прибавки всего на двести франков. Но за прикосновение холодных пальцев к губам, дудки – нужно требовать по крайней мере не меньше пятисот.

Так прошло около месяца. Жизнь моя в замке наладилась; в деревушке стал я пользоваться благоговейным почетом за то, что до сих пор не сбежал. На настойчивые расспросы жителей каждый раз с загадочной улыбкой отвечал, что все у меня, слава Богу, тихо, спокойно. За это время маркиз в ответ на мое письмо обещал, что прибавит полтораста франков. А дух каждую ночь появлялся, но уже не скандалил. В соседней комнате не шумел, прямо входил. И меня уже больше не трогал.

Вначале пробовал я его как-нибудь испугать, чтобы перестал появляться. Один раз, когда стоял он у стены, завел я свой граммофон, поставил пластинку с самым раздирающим джазом. И как будто подействовало: покачался он возле стены, покачался, ушел в соседнюю комнату. Но когда окончил я сеанс, закрыл граммофон и лег, опять появился.

И аппаратом радио тоже пугал я его. Раз дал ему концерт рояля с оркестром Равеля, и вышло удачно: гость сразу смылся, явился только через два дня. Но постепенно привык я как-то к нему, перестал тяготиться. И один раз, когда его почему-то три дня не было, заскучал даже. Искренно обрадовался, когда на четвертую ночь увидел его знакомую фигуру и саван. Иногда, когда спать не хотелось, зажигал я в его присутствии свет, садился за стол и читал ему свою рукопись. Возражать-то он мне не возражал, но при чтении вслух я сам замечал ошибки в стиле и тут же исправлял их.

И вот пришел наш православный сочельник. Выкопал я в парке маленькую елку, нарезал на части стеариновую свечу, привязал к ветвям. Затем отправился в деревню купить к празднику кое-чего: закусок, вина. А, там, в деревне и на главном шоссе, толчея страшная: передвигаются к германской границе войска, скопились обозы, орудия, танки.

Поужинал я, зажег елку, поставил аппарат радио на музыку. Взгрустнулось, конечно, от одиночества. Но не успели свечи догореть, как вдруг раньше времени появляется он.

– Хотя этот праздник тебя и не касается, – сказал ему я, – однако, не уходи, Бог с тобой. Все-таки был когда-то ты живым человеком. Тоже служил, должно быть, у какого-нибудь графа или маркиза, тянул лямку… Желаю тебе всего хорошего, друг мой. Жаль, не пьешь – не могу чокнуться.

Зашатался он. Сдвинулся с места. И, вдруг, вижу: выдвинул из-под своего покрывала костлявую руку и протягивает в сторону сада.

– В чем дело? – спрашиваю.

Он направился к выходной двери, обернулся ко мне, опять показывает пальцем на сад.

Удивился я, открыл дверь, вышел наружу. И слышу – вдали гуденье моторов. Все ближе и ближе. Вспыхнула в небе ракета. Другая. Где-то вблизи раздался свист… А за ним – точно ад. Рев, гул, треск, звон. Рухнули стены замка, повалились возле меня камни, балки, посыпалась штукатурка. Сам я был отброшен далеко в сторону. И удивительно: ни одной царапины, ни капли крови, ни даже ушиба. Поднялся я на ноги, осмотрелся в темноте, печально стал бродить возле развалин.

И так окончилась моя служба. Слава Богу, бумажник с деньгами был в кармане при мне. Рукопись, как потом выяснилось, оказалась почти не тронутой, уцелело кое-что из белья, платья.

Вернулся я в Париж, нашел вскоре работу, и началось у меня обычное нудное трудовое существование.

Вот и все. Больше никаких странных случаев я из своей жизни не помню. Впрочем, нет. Было еще раз, но уже пустяк… Ровно через год после разрушения замка, в следующий наш сочельник, являюсь я со службы домой, отпираю ключом свою комнату, вхожу, а на столе – записка по-французски. Какая-то плотная желтая бумага, будто пергамент. И буквы на ней какие-то необычные, точно написаны гусиным пером. Всего четыре слова:

«Будь счастлив, дорогой друг».

А кто мне написал это и как проник в комнату, так я до сих пор и не знаю.

«Россия», Нью-Йорк, 7 января 1949, № 4041, с. 3–4.

Ангел Хранитель

Это было так, как часто бывает. Всегда и повсюду.

* * *

В тихий летний вечер у берега южного моря, на скамье под пальмами сидело два русских изгнанника. Оба – старики, оба – с грустными лицами, изборожденными паутиной исхоженных в жизни путей.

Заходило усталое солнце, набросив на воду золотые морщины. Недалеко, у ног, шумела розовая пена прибоя. Широкой радугой горел впереди яркий закат. И над головами, как крылья неведомых птиц, распростерлись резные широкие листья.

– Какая красота в мире! – со вздохом произнес один.

– Будто беззвучное торжество и смерти, и воскресения вместе, – добавил другой.

– А все-таки судьба жестоко поступает со мной, – вернулся первый старик к прерванной беседе. – Кажется, никому зла не делаю. Ко всем отношусь с любовью и лаской. В