Лисьи броды - Анна Старобинец

– Да, дорогой.

– Я закончу свою великую миссию – и мы с Эленой дадим потомство. Это будут самые…

– Я говорю про Лизу, – перебил Кронин. – Она твоя сестра, Юнгер. Твой отец – ее отец. Пощади ее. У вас общая кровь.

– Лжешь, подлец! – чем больше господин нервничал, тем литературнее изъяснялся по-русски. – Я не верю! – он беспомощно обернулся к Элене.

Та взглянула в сторону Кронина и тут же – в сторону полукровки, не на них, а поверх голов. Так смотрят на небо, чтобы выяснить, есть ли тучи, будет ли дождь… Повернулась к Юнгеру – и кивнула:

– Он сказал правду.

С наслаждением Лама наблюдал за реакцией господина. За багровым его лицом. За трясущимся подбородком. За подергивающимися в дрожащей руке часами. Господин, казалось, сейчас заплачет – как ревнивый старший ребенок, не желающий мириться с появлением младшего. Нет, сдержался. Сделал яростный вдох и долгий, неровный выдох. С ненавистью зыркнул на полукровку. Потом вдруг обратился к Ламе:

– Значит, мой отец в поездках пользовал шлюх… И вся наша дружная семья теперь в сборе. Что-то мне не везет на сестер – все влюбляются в Макса Кронина… Впрочем, не по собственной воле. Эту вот сестренку… дочь шлюхи… толкнул к нему в постель я. А другую, – он кивнул на Элену, – подложил под него наш друг Аристов.

Элена нахмурилась:

– Что это значит, Антон?

– Помнишь ваше знакомство в цирке? Макс Кронин, непревзойденный метатель ножей вслепую… Это Аристов заставил тебя выйти на сцену.

– Нет. Я вышла сама, – она смотрела поверх головы господина.

– Он толкнул тебя на сцену. Гипнозом. С чего бы ты сама так глупо рисковала собой?

Элена смотрела все в ту же точку – напряженно, сосредоточенно. Не отрывая взгляда, кивнула, признав его правоту:

– Ты мне раньше не говорил.

– Не хотел расстраивать тебя, милая. Ты так ценишь свое чувство собственного достоинства. А гипноз – это унизительно. Сродни дрессировке… Собственно, к ней нам пора сейчас приступить, – господин принялся мерно раскачивать перед лицом Кронина часы на цепочке.

– Ты бы так никогда не поступил со мной, да, Антон? – она внимательно глядела поверх него. – Не стал бы меня дрессировать, милый?

– Отвлекаешь, Элена!.. – Он раздраженно поморщился и продолжил глубоким, спокойным голосом: – Ты будешь следовать за мной, Максим Кронин. Я заберу твою волю. Я буду считать от десяти до нуля – а ты будешь вспоминать. Когда я закончу счет, ты покажешь, где усыпальница. Потом ты умрешь. Ты сам не захочешь жить… Смотри на меня. Смотри в глаза, Максим Кронин. Десять…

…Девять.

Раннее утро. Час между собакой и волком. Серый и тусклый, как шерсть убитого волка, свет. Лошадиное ржание. Прокуренная кибитка бродячего цирка. Мне двенадцать. Я болею, а может быть, умираю. Мадам Эсмеральда называет мою болезнь «гнилая горячка». Я лежу на груде тряпья, пропитанного моим потом. И когда передо мной появляются люди в кожанках с «маузерами», я не знаю, ворвались ли они сюда с улицы или из моего горячего бреда.

Вслед за кожаными заходит господин, на них не похожий. Он в элегантном костюме цвета молочного шоколада. Совершенно седой, но молод. У него холодный, как наледь на окне, взгляд. Он красив.

Вместе с ним в кибитку заходит смерть. Я узнаю ее безошибочно. За те дни, что я болен, я привык ее узнавать.

Господин и кожаные ищут кого-то в нашем бродячем цирке. И я думаю – вдруг он ищет меня. Вдруг он мой отец. Ведь я же не знаю, как мой отец выглядит. Мне хотелось бы, чтобы он был таким – красивым, седым и сильным… но нет. Они ищут не меня. Какого-то бандита, налетчика. Заполошно квохчет мадам Эсмеральда:

– Это ошибка! Здесь только артисты цирка!

Тот, кого я хотел бы видеть моим отцом, господин в элегантном костюме, приставляет к моему виску пистолет. Ледяной металл касается липкой, горячей кожи. Это почти приятно.

– Что вы делаете? – причитает мадам Эсмеральда. – Он просто больной ребенок!

– Ваш ребенок? – господин внимательно на нее смотрит.

– Сирота… Родители погибли…

– Но он вам дорог.

– Нет! – отзывается она быстрей и громче, чем надо. – Просто у него талант к фокусам.

Она врет. Она меня бьет, но любит. И я вижу, что он видит, что она врет.

– Я убью его, если вы сейчас же не скажете, где тот, кто мне нужен.

И она говорит:

– Он в шатре. Там, где клетка со львом.

Господин, его смерть и кожаные выходят. А мадам Эсмеральда улыбается им вслед змеиной улыбкой. И я вдруг понимаю: она сделала так, что они не уйдут из цирка живыми. Она дружит с тем, кого они ищут. Она их ненавидит.

Мне становится жарко. Так жарко, что мысли теряют форму и плавятся. И, проваливаясь в бред, я кричу:

– Не подходи ко льву! Лев горит! Решетка летит!

Я кричу, кричу – а потом раздается взрыв. И мадам Эсмеральда удовлетворенно кивает. Но я знаю, я откуда-то знаю, что смерть забрала только кожаных. Что седой господин меня услышал и не пошел.

Он заходит в кибитку – расхристанный, в обгоревшем и порванном пиджаке. В его правой руке пистолет, а в левой – кусок решетки, за которой сидел мой лев: три коротких продольных прута скреплены одним поперечным. На груди его рана точно такой же формы – от этой самой решетки. Значит, клетку со львом разорвало взрывом.

Он протягивает мадам Эсмеральде свой пистолет и говорит ей:

– Мадам, вы хотели меня убить. Теперь вам стыдно. Так стыдно, что самой не хочется жить.

И она берет пистолет, и обхватывает дуло напомаженными губами, будто целует, и звучит выстрел.

Она падает рядом со мной на груду тряпья, и глаза ее становятся поддельными, нарисованными.

Он стоит над нами. Над грудой тряпья. Он говорит:

– Поднимайся. Пойдешь со мной. Всю свою жизнь я тебя искал. Ты – менталист. Такой же, как я. Вместе мы станем непобедимы.

…Восемь.

Лес. В моей руке револьвер. Мне четырнадцать. Я должен попасть в даму пик. Папа Аристов выбрасывает из-за дерева карты, а я должен выстрелить один раз – и попасть. Я стою далеко. Я не вижу, не вижу карт. А он злится на меня. Он даже не разрешает называть его папой. Он говорит, я должен полностью слиться с тьмой и тьма все сделает за меня. Он завязывает мне глаза.

Я в отчаянии. Я отдаюсь этой тьме. И черное сердце с обрубком хвоста является мне – совсем не в той стороне, где Аристов расшвыривает свои карты. Я оборачиваюсь и стреляю. Я срываю повязку. На земле лежит Филя. Его гимнастерка залита кровью.

Полковник Аристов склоняется над ним, проверяет пульс. Вытаскивает из простреленного нагрудного кармана окровавленную и тоже простреленную даму пик. Оборачивается ко мне – и на лице его радость: