Лисьи броды - Анна Старобинец

…Когда грохот булыжников стих, а пыль немного осела, Аристов посветил фонарем в открывшийся в проломе обширный пещерный зал. Встревоженные шумом и светом, под потолком метались летучие мыши. На каменном же полу, на всем его протяжении, уходя вдаль и теряясь в безразмерных сумерках, стояли шеренгами глиняные воины в полном обмундировании.

Полковник Аристов широко раскрыл рот – и дико, повизгивая и всхлипывая, захохотал.

– Я делаю… как хочет… начальник… – давясь этим смехом, содрогаясь всем телом, повиснув на плече Пики, повторял Аристов. – Как хочет начальник!.. Нет, ты подумай, Пика! Начальник!..

– Пика подумал. Пика не понимает… шутку, – опасливо признался Пика.

– Ты открыл Усыпальницу терракотовых воинов, – простонал сквозь смех Аристов. – По легенде, она скрыта от глаз непосвященных, – он, наконец, отсмеялся. – Посвященные же знают слова, открывающие скрытое… – Полковник посмотрел в пустое лицо вора. – Это как пароль, понимаешь?

– Нет, начальник.

– Ты угадал пароль, Пика. Я, конечно, сомневаюсь, что в древнем китайском оригинале было слово «начальник». Скорее, «хозяин» – ван. Но ты сохранил общий смысл… – полковник Аристов шагнул через пролом в усыпальницу, – в переводе.

Он медленно подошел к двухметровой фигуре терракотового солдата, замыкавшего строй. Потрогал пальцем тусклую бронзовую кольчугу.

– Ты хочешь жить, я знаю, – он любовно погладил поросшее мхом и лишайником глиняное лицо. – Тебе нужна красная киноварь.

– Красная киноварь – чан-шэн-яо, – сказала Аньли бесцветно. – Так можно спасти мою девочку. Только действовать нужно быстро. Душа ее зверя уже вознеслась к Небесной Лисице. Но душа моей девочки еще здесь.

Ояма взглянул на Лизу. Та лежала на спине неподвижно, и лицо ее было мирным, таким мирным, что отчаянные попытки Кронина вернуть ее к жизни казались жестокими, неуместными, словно он совершал насилие над спящей. Он то делал ей искусственное дыхание, так жадно прижимаясь ртом к ее рту, будто заставлял ее принять в себя те поцелуи, что он ей не дал, когда она их желала, то принимался за непрямой массаж сердца – и давил, давил ей на грудь, упорно, остервенело, будто это могло заменить ту ласку, в которой он ей отказал.

– У нас нет эликсира, – Ояма обнял Аньли за плечи. – Но даже если бы был, он бы не помог. Ты сама говорила: в чистокровной кицунэ человек и зверь слиты. Если зверь убит, человека не воскресить.

– Моя девочка – не чистокровная кицунэ, – Аньли вывернулась из его рук и стала торопливо раздеваться. – Ее отец был человеком. Его звали барон Вильгельм Гейнц фон Юнгер. Моя Лиза – единокровная сестра этого вашего фашистского упыря, Антона Юнгера. Не та кровь, которой можно гордиться. Но человеческая. Это дает ей шанс на спасение.

Аньли встала перед Оямой – обнаженная, по-звериному гибкая, юная. Невыносимо юная навсегда. Она протянула ему его собственную катану на вытянутых руках, с глубоким кивком. Он почувствовал холодок в животе, точно кусочек льда скользил по хитросплетенью кишок, и, уже предвидя ответ, спросил:

– Для чего это?

– Твой меч достаточно древний, чтобы убить меня, самурай, – сказала Аньли. – Умирая, первородная кицунэ плачет двумя слезами. Эти слезы – красная киноварь, эликсир жизни, чан-шэн-яо. Забери у меня обе капли – и отдай ей. Пусть она похоронит меня по древнему обряду Дориби Догонь – просто бросит мое тело в лесу, чтобы оно накормило зверей.

– Я не стану тебя убивать!

– Тогда я попрошу вот его, – она кивнула на Кронина. – Или сделаю это сама. Но мне будет больней. Смерть от любящей руки спокойней и проще. Меть прямо в сердце.

Лисица лежала, свернувшись клубком, спокойно и мирно – будто просто отдыхала после трудной охоты, обнимая саму себя тремя рыже-огненными хвостами. На секунду Лизе показалось, что хвосты затрепетали, – но это просто ветер потеребил мех.

Она перевернула лисицу на спину. На груди ее запеклась глубокая рана, а застывшие глаза были как две крупные бусины из темного янтаря, что придавало ей сходство с чучелом.

– Я сказала ей, что она чудовище… – прошептала Лиза. – Чудовище… Это последнее, что я сказала маме.

Она хотела засмеяться, как всегда, когда чувствовала душевную боль, – но вместо лисьего смеха получился беспомощный человеческий плач. И вместе с плачем излился душивший ее вопрос, который она задавать не желала:

– Кронин… ушел?

– Убедился, что ты жива, и ушел за своей женой, – сказал Ояма бесстрастно.

Он стоял на коленях рядом с телом лисы, склонив голову и сжимая в руках катану с багровым клинком.

– Твоя мать просила похоронить ее по древнему обряду Дориби Догонь. Я прошу о том же.

– Ты любил ее? – спросила Лиза.

– Люблю, – Ояма склонил голову еще ниже.

– А я люблю человека, который ушел за своей женой.

– Если любишь, лучше догнать, – Ояма резко развернул меч клинком в свою сторону.

Он вспорол себе живот крест-накрест, строго следуя предписаниям: совершая сеппуку, самурай сначала делает поперечный разрез от левого бока до правого, а потом вертикальный – от солнечного сплетения до пупка.

Есть логика вещей, их порядок, и согласно порядку – один вооруженный человек не может противостоять десятку вооруженных людей. Тем более вертухаев. Тем более вертухаев японских. Но есть еще логика хаоса, согласно которой один человек может оказаться незаметным, как движение воздуха, внезапным, как смерть, многоликим, как перевертыш, бесшумным, как тень.

Есть логика хаоса, но в этот раз я выбираю порядок. И я даю обезоружить себя, и связать, и бросить в вонючую клетку – одну из многих. И я оказываюсь среди тех, кто бьется головой о железные прутья, или сидит, обняв руками колени и раскачивась из стороны в сторону, или меряет клетку шагами, целеустремленно и без всякого смысла, как пленный зверь. Я так хотел в эту клетку – чтобы среди подопытных пленных увидеть Елену.

Но Елены здесь нет.

Я опускаюсь на каменный, измазанный мочой и кровью, холодный пол и обнимаю руками колени. И я сижу неподвижно, пока не открывается с лязгом железная дверь, отделяющая наш зверинец от лаборатории. Пока в эту дверь не заходят барон фон Юнгер, и его слуга Лама, и два безликих японских офицера, и белокурая женщина в красном платье и кожаном черном плаще. Моя женщина. Моя Лена.

И я смотрю на нее, а она говорит мне с улыбкой:

– Здравствуй, Максим.

– Хочешь есть? – Елена открыла маленькую дверцу-кормушку своим ключом, просунула в клетку сидевшего на цепи Кронина замызганную жестяную миску с бурой баландой и поспешно убрала руку, словно в клетке был дикий зверь, который мог ее укусить.