Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести - Владимир Маркович Санин

так и слышу дуэт Груздева и Вени: «Ещё один такой приказ — и от человека ничего не останется!» Сгоняем партию?

Мы расставляем шахматы. За окном не унимается пурга, уже вторую неделю метёт. Пурга то стихает, то вдруг снова срывается с цепи. Каждый день приходится кого-то откапывать, сегодня, к примеру, меня. Но предусмотрительный Николаич так расположил домики, что их двери ориентированы на разные страны света и одновременно засыпать нас не может.

— «От человека…» — ворчит Николаич, делая ход. — Мягкотелый ты интеллигент, Саша.

— От интеллигента слышу.

— Предлагаю королевский гамбит. Как только пурга утихнет, расчистим площадку.

— Принимаю. Ну, а ещё чем ты озабочен?

— Вот этими самими нервишками. Тем, что мы, не сговариваясь, каждое утро встаём с левой ноги.

— А если конкретно?

— Обрати внимание, как они друг на друга смотрят.

— Уже обратил. Кореш и Махно по сравнению с этой парочкой друзья до гробовой доски. Кажется, перемирие кончается.

— Кончилось, Саша. Как заметил дядя Вася, «в одной берлоге двум медведям не ужиться».

— Боишься взрыва?

— Пусть они сами его боятся, друг мой! Шах.

— Вижу. А что, если я поселю своего длинноухого в медпункте? Всё-таки легче будет проводить разъяснительную работу.

— Вообще-то механикам положено жить вместе, но согласен. Э, да у них цирк начинается.

Провожаемый дружескими советами, Дугин лезет под стол и ревёт с такой силой, что в тамбуре тревожно лают разбуженные собаки. А тут ещё Горемыкин заливается своим визгливым смехом, ему по-жеребячьи жизнерадостно вторит Шурик Соболев — в самом деле цирк.

— Не натурально, — решает Веня. — Народ требует «бис»!

Дугин ревёт ещё раз.

— Вот теперь натурально, — хвалит Веня. — Вылезай, четвероногий друг. Всё-таки прорезался голос предков!

— Каких таких предков? — оскорбляется Дугин.

— Тебе виднее, предки-то твои.

— Нет, ты скажи! — настаивает Дугин.

— Так, есть одна догадка, — веселится Веня. — Или, скажем, рабочая гипотеза. Уж очень ты смахиваешь в профиль на лошадь Пржевальского!

— За лошадь, знаешь…

— Эй, на Филатове! — включаюсь я. — Лево на борт.

— Па-а-рдон! — Веня чмокает и поправляет воображаемое пенсне. — Все мы, Женя, как сказал поэт, немножко лошади, ты больше, я меньше…

— Это ещё неизвестно, кто больше! — повышает голос Дугин.

— Веня, — говорит Николаич, — остроумие хорошо тогда, когда оно не оставляет ожогов.

— Я же запросил пардону. — С лица Вени сползает улыбка. — Что мне, расшаркиваться…

— Доктор, — в голосе Николаича звенит металл, — Филатову необходимо подышать свежим воздухом.

Я со вздохом встаю, одеваюсь.

— Веня, ты мне очень нужен. Надень шапочку и обмотай горлышко шарфиком.

— Зачем? — огрызается Веня. Но, уловив мой взгляд, всё-таки встаёт и выходит следом за мной.

По мере того, как я выколачиваю из Вени пыль, он становится всё чище и красивее. Он исповедуется, немножко хнычет и обещает быть хорошим, а перспектива отныне жить вместе со мной вообще приводит его в восторг. В собачью конуру бы его поселить, негодяя! Впрочем, злюсь я недолго, всё-таки этот тип мне чем-то дорог, и я великодушно обещаю пороть его только по нечётным дням.

Не успевает Веня по-настоящему раскаяться, как приходит Костя Томилин. Он уже в курсе того, что произошло в кают-компании, целиком, разумеется, на стороне своего дружка, но тем не менее заставляет его плясать. Веня энергично отбивает чечётку и в награду получает радиограмму от своей «художественной гимнасточки». Нам с Ниной Надя нравится, она славная девчушка и Веню явно предпочитает другим, но он вбил себе в голову, что жениться можно только после тридцати, «когда всё равно от жизни ждать нечего — маразм и старость».

Мы с Костей беседуем, а Веня, свесив набок язык, строчит в записной книжке.

— Небось, рифмует, собака, — догадывается Костя. — Учтите, товарищ полярник, радиограмма в стихах идёт по двойному тарифу.

— Я для стенгазеты, — мирно откликается Веня. — Экспромт. Док, заплатишь по рублю за строчку?

— Твои стихи, Веня, не имеют цены. Они для вечности.

— «Лирическое раздумье», — высокопарно изрекает Веня. — Посвящается Махно.

Услышав своё имя, Махно выползает из-за печки и тявкает — наверное, в знак благодарности.

Веня читает:

Льдина к полюсу дрейфует,

А в кино

Парень девушку целует —

Влез в окно.

Кто из нас дурак, кто умный?

Что-то не соображу.

Он её ласкает кудри,

А я в дизельной сижу.

Объясните вы мне, братцы,

Что от жизни лучше взять:

До утра ли целоваться

Иль геройски дрейфовать?

— Док, — смеётся Костя, — переводи Веню на вегетарианскую диету. Бороться с собой нужно, товарищ полярник, душить в себе тёмное начало секса.

— Не хочу бороться! — рычит Веня. — Что ни день, то мы должны бороться: со своими недостатками, с огнём, пургой. А мне надоело бороться! Я к Наде хочу. Я, может, счастливую семью построить желаю. Напечатаешь, док?

— Предлагаю поправку. — Костя поднимает руку.

— Какую?

— Добавь одну строку: «А я в дизельной сижу и на Дугина гляжу».

— Тьфу! Док, — стонет Веня, — почему я такой разнесчастный? Смотри, что она пишет. Не всё читай, только конец.

Я читаю: «… нежно целую глупого ёжика».

— Ёжика! — продолжает стонать Веня. — Тебя когда-нибудь называли ёжиком, док?

— Нет! — завистливо говорю я. — Меня называли бегемотиком.

— К дьяволу! — Веня смотрит на часы, встаёт. — Запомните и запишите: Вениамин Филатов с сего дня стал исключительно умный. Отныне он будет зимовать только в своей квартире! Костя, не хочу просить Женьку, помоги солярку в ёмкость залить.

— Потопали, ёжик, — соглашается Костя.

— Перетаскивай бельё и спальник, — напоминаю я. — Жить будешь здесь.

— Это он называет жизнью… — бурчит Веня.

Я их выпроваживаю и остаюсь с Махно. Он разленился, большую часть суток торчит за печкой и бессовестно дрыхнет. Хотите правду? Я ему завидую: спячка в полярную ночь — надёжнейшее, самой природой выдуманное средство самозащиты. Чтобы пёс не покрылся толстым слоем мещанского жира, я время от времени гоню его из домика, и тогда Махно долго потягивается, мучительно зевает, скулит и смотрит на меня с невыразимым упрёком: «Чего я там не видал! Собачий холод, темень да сугробы». Счастливчик! С его примитивными потребностями и неуязвимой нервной системой можно зимовать всю жизнь, без гамлетовских вопросов и мировой скорби.

Я врач, и профессия обязывает меня видеть то, чего не видят другие. Кроме Николаича, конечно: он тоже обязан и тоже видит.

В людях накапливается психологическая усталость. Можно назвать её нервной, духовной и какой угодно другой, но суть от этого не меняется. От физической такая усталость отличается тем, что никто не знает рецепта, как её снимать. Одни только догадки, интуиция, поиски — словом, блуждание в потёмках. Переверни хоть гору